Рыжики для чернобурки

— Когда вы едете?

— Скорее всего, завтра утром. Скоростная электричка ходит по четным дням. После проповеди прогуляюсь на вокзал, куплю билет. Из-за ярмарочных дней могут быть проблемы... если не куплю, тогда подумаю.

— Мое предложение о месте в купе ретро-поезда остается в силе. Выезд послезавтра в шесть утра. Пообедаем в вагоне-ресторане, послушаем лектора, посмотрим короткое кино о мостах и станциях.

— Вряд ли Бранту это понравится, — честно сказал Валериан. — Не кино и не ресторан, а мое присутствие. Не усложняйте себе жизнь, Эльга.

— Он остыл и сам предложил вас позвать. Уже после того, как пообещал, что поедет со мной и Айкеном.

— Как он это аргументировал?

— Сказал: «Сгорел сарай, гори и хата».

Валериан расхохотался. Отец обжег его негодующим взглядом, прихожане поддержали взгляд дружным бурчанием. Пришлось изображать раскаяние и внимательно слушать проповедь о вреде разгульной жизни. Кивая в такт отцовским словам, Валериан сообразил, что не позвонил в местное управление УБЭТ и не запросил расширенную справку о Бранте. Это можно было исправить сегодня вечером или завтра с утра — отодвинуть отъезд. Можно было позвонить, а можно было положиться на чутье и оставить Бранта в покое.

«Похоже на то, что бурый действительно завязал».

Он понимал, что слишком поздно спохватился. Брант поселился в доме напротив как раз после его последнего приезда. Через месяц. И отец о нем пару раз упоминал в письмах и телефонных разговорах, но Валериан пропускал это мимо глаз и ушей — не вникал в проблемы отцовской паствы, своих забот хватало. По-хорошему надо было или чаще приезжать или не качать права пять лет спустя, проверяя документы и разбрасываясь угрозами. Но не отреагировать на отставного боевика под боком у отца было невозможно, и сейчас Валериан испытывал богатый букет чувств: глухую зависть к здоровью и семейному счастью Бранта помноженную на недовольство собственным разгильдяйством, дружескую симпатию к Эльге и желание поддаться на уговоры Анджея, остаться в Ключевых Водах и перейти на полицейскую работу. Розальский — пока они давали показания и подписывали протоколы — предлагал ему завязать с беготней в бронежилете, пройти курсы переподготовки и перевестись в городское полицейское управление. Валериан ответил ему: «Нет», как и отцу, и сейчас пытался вычислить, сколько в этом «нет» упрямства, а сколько — необходимости.

Размышления настолько захватили, что он не заметил, как закончилась проповедь. Очнулся оттого, что Эльга прикоснулась к его плечу.

— Поедете с нами? Мне обрадовать Бранта, сообщить, что хата уже пылает?

— Не могу дать ответ, — уклонился Валериан. — Жду, пока мне позвонят... еще ничего точно не знаю, извините.

Сияние Эльги немного потускнело. Улыбка исчезла.

— Если надумаете — сообщите. Идти недалеко. Калитка напротив.

Валериан твердо решил, что примет решение только после того, как посоветуется с отцом. Пусть поездку одобрит сама Хлебодарная, изъявив волю устами жреца. Ждать вечернего разговора пришлось довольно долго — отец вернулся не один, чаевничал на кухне с расстроенной лисицей. Молодой, учившейся в одной школе с Валерианом. Это помогло отловить еще одну составляющую слова «нет». Мама умерла, когда Валериану было десять. Сейчас, двадцать лет спустя, скорбь изрядно потускнела, уменьшилась до креста в обрамлении снопов на кладбище, вытерлась взрослой жизнью и служебными заботами. Осенило от воспоминания о днях, когда боль была еще остра. Слушая звяканье ложечек, негромкий стук чашек о блюдце и приглушенный разговор, Валериан понял, что отцовская паства ассоциируется у него со словом «ожидание». Ожидание под часовней, пока папа выйдет, ожидание под дверью кухни, пока изольет душу очередной страждущий. Отец был добр, его доброты хватало на многих, Валериану доставалось больше всех, но...

«Я хотел, чтобы что-то было только для меня. Наверное, поэтому и сбежал, и пообещал ему вернуться и построить второй дом, только если женюсь, если мы с женой сможем зачать ребенка. Это до сих пор звучит как что-то несбыточное, замаскированный отказ. Вернуться сейчас? Если жить отдельно — видеться будем чуть чаще приездов из Чернотропа. Я к нему месяцами не буду заходить. В десять лет ждать своей очереди на разговор просто тоскливо, а в тридцать уже не хочется вклиниваться между прихожанами, жаждущими утешения».

Валериан снова задремал и вздрогнул от вопроса отца:

— Почему ты не включаешь свет? Ох, прости! Разбудил? Сначала лишил доступа к холодильнику и торту, теперь, когда ты заснул — разбудил.

— Почему сразу «прости»? Все нормально, пап, — Валериан зашипел, потому что неудачно оперся на больной локоть. — Хорошо, что ты напомнил про торт! Съем кусок. И, если ты не устал, хочу с тобой посоветоваться.

Выслушав вопрос — «ехать или не ехать в ретро-поезде?» — и объяснение, что не хочется своим поступком испортить его хорошие отношения с соседями, отец предложил:

— А давай я схожу и спрошу Бранта? Мне он ответит начистоту, уверен. Завари свежий чай и нарежь торт. Я быстро.

— Договорились. Мне все равно как ехать, пап. Не хочу ни обижать Эльгу — она приятная и добрая. И не хочу усугубить семейный разлад на почве ревности. Не знаю, что выбрать.

— Сейчас выясним, — пообещал отец.

Он вернулся минут через пятнадцать, не скрывая улыбки.

— Брант чуть-чуть ворчит, но поддерживает приглашение. Мне кажется, в этом нет никакого подвоха и зерна будущих раздоров. Эльга искрится счастьем, Брант немного недоумевает и старается ничего не испортить. Нам предлагали четвертинку пирога с яблоками, но я отказался — надо одолеть торт.

— Бери, — Валериан пододвинул отцу тарелку. — Смотри, какой большой кусок чернослива.

— Я рад, что Хлебодарная услышала чаяния Эльги, — забирая тарелку, проговорил отец. — Она часто приходила в часовню, когда затяжелела Шоном. Боялась, что второй ребенок унаследует её проблемы со здоровьем. Патрик родился крепким и сильным, как Брант, и кремовым, как Эльга. Эльга вбила себе в голову, что израсходовала всю милость, отпущенную Хлебодарной, и жгла скрутки, моля о здоровье ребенка — цвет шерсти был ей неважен. Я позвал её на разговор. Рассказал о нас, о себе. О том, как мы с твоей матерью возлагали дары всем подряд: и Камулу, и Хлебодарной, и Мраморному Охотнику, и медведю Феофану-Рыбнику, и кошке Линше. Как дрожали от страха, опасаясь, что у тебя появятся наследственные проблемы с легкими, как переезжали на юг с Ямала по советам врачей... Эльга немного успокоилась, когда мы проговорили вслух прописные истины — что дети оборотней чаще наследуют здоровье отца и цвет шерсти матери. Я откровенно хвастался — что ты вырос сильным, привлекательным и получил в дар от матери роскошный северный черный окрас.

— У меня шикарный хвост, — кивнул Валериан. — Когда я первый раз превратился в госпитале, сразу проверил, не появилась ли седина. Нет. Такой же угольный, как и был. Видно, что я настоящий аристократ.

— Твоя мама была очень красивой, — в улыбке перемешались горечь и гордость одновременно. — И на ногах, и на лапах. Я совершенно потерял голову. Жаль, что нам было отпущено так мало. Но лучше короткий кусочек счастья, чем совсем ничего.

«Вероятно, ты прав, — мысленно согласился с отцом Валериан. — Я иногда гадаю, кого мне предназначила Хлебодарная, встречу я её или не встречу, чем это обернется для нас обоих — может быть, разочарованием, потерями и искореженной жизнью. Некоторым везет. Даже противоположности уживаются — как те же Брант и Эльга. Некоторые разбегаются, несмотря на кажущуюся общность. А кто-то получает урезанную порцию счастья».

На следующий день Валериан развил бурную деятельность. Купил огромный торт «Янтарный принц» — безе с курагой — выдернул Анджея с работы в обеденный перерыв, вручил подарок, наказав передать жене и сыну. Они выпили кофе — почти на бегу — и попрощались. Валериан пообещал приехать на суд над торговцами фальшивым антиквариатом и дать показания, а передавать привет Светозару — если они где-нибудь встретятся — категорически отказался.