Страница 94 из 157
Дмитрий, как только узнал о налете на Москву, заметался. Не мог он больше бездельничать. В глубоком тылу — как в трясине. Ни рукой ни ногой не шевельнуть. Написал большое письмо Юрию Либединскому. Умолял его поговорить с Фадеевым, пусть тот сделает вызов: ведь не в санаторий, а на фронт прошусь!
Тася пробовала успокоить:
— Ты же написал пролог для «Парня»… Пиши пьесу. Ведь ее ждут в театре.
— Ах, пьеса… Получится или нет… Потом, пьеса — осадная артиллерия. Ты видишь, все писатели стали военными корреспондентами, наплевав на свои незаконченные рукописи и планы. А я за булочками да за кашей бегаю. Тошно мне, Тася!
— Уж и все! Скажешь тоже. Послали тех, кого нашли нужным послать. Прежде всего здоровых. А у тебя — нога! Куда ты с ней.
— А будь она проклята, эта нога! Меня и так уже спрашивают: не на финской ли вас ранили?.. Потому что удивляются: такой здоровенный молодой мужичище — и с кастрюлями носится. Просто позор! Дело нужно, настоящее дело.
И на другой же день Муромцев пошел в областной комитет партии.
Трехэтажный серый дом, где помещался обком, стоял на самой горе.
В бюро пропусков лейтенант долго вертел в руках паспорт Муромцева.
— Так вы хотите к товарищу Кабанову? А вы с ним договаривались?
— Нет, но мне обязательно нужно с ним повидаться.
— А по какому вопросу?
— Простите, но это вас совершенно не касается.
— Вот как? — И лейтенант, выбросив паспорт, захлопнул окошко.
Муромцев побелел от ярости и изо всех сил загрохотал кулаком по окошку.
— Вы что же, хулиганить вздумали, гражданин? — зловеще, тихо осведомился лейтенант.
— Я не уйду, пока вы не позвоните в приемную товарища Кабанова. Вам ясно — не уй-ду!
— Не уйдете, так мы вас уведем. И не туда, куда вам бы хотелось.
— А вы не пугайте! И кто дал вам право превращать областной комитет партии в неприступную крепость? Думаю, что и товарищ Кабанов вас за это по голове не погладит.
— Больно уж вы бойкий, гражданин, — нахмурилась голубая фуражка. — Ну, да сейчас разберемся. — И позвонил в особый отдел: — Докладывает Туркин. Тут один к товарищу Кабанову. Дерзко очень держится, в паспорте чарджоуская прописка. Вот именно… Что?.. Слушаюсь. — И, несколько сбавляя тон, Муромцеву: — Ждите. К вам выйдут.
Дмитрий сел на широкий дубовый диван. Каждая жилка в нем дрожала от возмущения и обиды. Коммунист, а вот из-за чудовищной нелепости не может даже войти в обком партии, хотя это его родной дом, хотя больше ему и идти некуда.
Закурил папиросу, и тотчас же лейтенант из окошечка крикнул сердито:
— Прекратите курение! Совсем распоясались!
Муромцев сделал вид, что не слышит, и продолжал курить, делая жадные, глубокие затяжки.
— Это вы к товарищу Кабанову хотите? — спросил человек в полувоенной форме, появляясь из узкой боковой двери. — Я заведующий особым отделом. Скажите, по какому вопросу хотите вы говорить с Александром Федоровичем?
— По сугубо личному, — сказал Муромцев. — И для меня решающему…
— Но почему обязательно с первым? Знали раньше Александра Федоровича?
— Нет, никогда не видел.
— Так, может быть… Товарищ Кабанов занят, чрезвычайно занят. Все перестроить на военный лад… Это трудно, товарищ… Может быть, поговорите с одним из заведующих отделами или с третьим?
— Слушайте… Я комсомолец двадцатых годов. Коммунист, конечно… Даже в писателях состою… Прошу вас, устройте встречу с товарищем Кабановым. Ведь фашисты вчера Москву бомбили!
И вот эта последняя фраза, неожиданно для самого Дмитрия, сделала свое дело.
— Кажется, я вас понял. — Обкомовец задумался и вдруг щелкнул пальцами: — Попробуем. Только предупреждаю, ждать придется долго, может быть несколько часов. Пойдемте. — И в сторону окошечка: — Товарищ пойдет со мной. — Муромцеву: — Вы на лейтенанта не обижайтесь. Просился на фронт. Пока отказали. Ушибло этим его сильно.
В большой, светлой приемной, обставленной стандартной мебелью, несколько человек дожидались приема. Все в полувоенной форме, подтянутые и молчаливые. Покурить выходили в коридор.
Заведующий особым отделом сразу же прошел в кабинет Кабанова и пробыл там довольно долго.
— Всё в порядке, — сказал он, выходя в приемную, — Александр Федорович вас примет. Сейчас у него совещание. Пожалуй, еще на часок. Вы посидите.
— Ну, спасибо вам, — сказал Дмитрий. — Выручили.
— Всё обойдется, уверен, — ободрил его заведующий отделом. — А после беседы зайдите в пятую комнату, я скажу, чтобы вас выпустили.
Поползли минуты ожидания. Какой он, этот Кабанов? Представился суровый человек в коверкотовой гимнастерке, почему-то похожий на Сологуба. Посматривает на часы, хмурится, нетерпеливо задает вопросы… А надо рассказать всю свою жизнь. Как же втиснуть ее в эти пять-шесть минут, которые урвал для тебя секретарь обкома?! А может, прав Кэмрад, и Дмитрий зря добивался этой встречи? Ему не дают работы? Чепуха. Работы сколько угодно. Почему в самом деле не пойти на тот же велосипедный завод и не предложить свои руки? А что они умеют, эти руки? Дмитрий скептически разглядывал свои узкие ладони с длинными, сухими пальцами. Когда он этими пальцами брался за такой простейший инструмент, как молоток, дома наступало веселое оживление — дядя Поджер вешает картину! Митя, береги пальцы… Ну, конечно, вместо шляпки гвоздя он стукнул себя по пальцу… Но ведь и зайца можно научить зажигать спички! Дело не в этом. Бессмысленно стараться делать то, чего ты не умеешь, и не делать того, что можешь делать хорошо. Особенно теперь, в дни войны, когда мобилизуются не только резервы производства, но и энергетические ресурсы человеческого организма, эти не учтенные ранее душевные возможности. Да, делать то, что ты умеешь, но во много раз лучше, нежели ты это делал вчера…
Стены приемной на три четверти выкрашены бледно-зеленой масляной краской. Темное пятно над столом секретарши по очертаниям напоминает краба. Если быстро-быстро моргать глазами, краб шевелит своими клешнями… У графина с водой, что на маленьком столике в углу комнаты, слишком маленькая пробка: при каждом стуке двери она вибрирует и звенит совсем по-стрекозиному… На столе у секретарши в «мерзавчике» цветет оранжевая лилия… Настенные часы в квадратном дубовом футляре громко отщелкивают секунды…
Но вот где-то в глубине, за дверью, камуфлированной под громоздкий шкаф, возникает неясный шум. И тотчас же сидящие в приемной вырываются из оцепенения, расправляют плечи, одергивают гимнастерки, выжидательно поглядывают на ложный шкаф и на изнывающую от духоты секретаршу. Чья же очередь? Кто первый? И Дмитрий тоже меняет позу и машинально поправляет узел галстука. Хотя, по-видимому, он — последний.
Первым из кабинета секретаря обкома выходит пожилой военный, тяжело опирающийся на палку. На воротнике его тужурки, на черных нашивках артиллериста, по одной звездочке. Генерал-майор. Вслед за ним выходит чем-то похожий на него человек в полувоенной форме с орденом Ленина.
— Так я тебе сегодня же звоню, товарищ Степанов, — говорит генерал.
— Как договорились, товарищ Степанов, — отвечает тот, что с орденом.
Что за черт! Братья, что ли?
Краснощекий, с густыми бровями — полковник госбезопасности. И еще полковник, и тоже госбезопасности, но бледный и со смоляной остроконечной бородкой… И еще несколько в защитных тужурках и коверкотовых гимнастерках. И секретарша проплывает в кабинет.
— Это вы товарищ Муромцев? Александр Федорович просит зайти.
Полнейшая неожиданность! Под недовольными, но и заинтересованными взглядами ожидающих приема Дмитрий вошел в кабинет.
Из-за стола поднялся высокий человек в темном костюме:
— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. — И выжидающий взгляд светло-серых глаз.
— Я пришел за доверием, которое потерял… — И от этой заранее подготовленной, отшлифованной фразы Дмитрия сразу же зазнобило.
Кабанову начало разговора, видно, тоже не понравилось. Приподняв брови, он метнул на Муромцева быстрый иронический взгляд.