Страница 9 из 157
И вот Антонио Грамши томится в каторжной тюрьме. Бенито Муссолини произносит воинственные речи, а его свирепая гвардия — чернорубашечники — расправляется со всеми, кто не склонил головы перед фашизмом. Казни, узаконенные убийства и изощренные пытки. Точно вернулись времена средневековья.
Можно ли, когда смерть стала твоей тенью, не только верить в иной завтрашний день, но и приближать его приход повседневной, непрекращающейся, несмотря ни на что, работой? Антонио Мартини приехал и сказал нам: «Да, можно. Итальянский комсомол существует и борется. Эввива иль Комунизмо!»
Антонио — невысокий плотный парень. Его черные густые волосы растут где-то в непосредственной близости от лохматых смоляных бровей. Мы едем в Краснодар втроем. Он, я и Жозька Коген, один из пионервожатых, классно владеющий французским языком. В купе мы поем «Бандьера росса». У Антонио мягкий звучный тенор. Наверное, все итальянцы могли бы стать оперными перцами. Он рассказывает смешные истории, которые мы с Жозькой понимаем только наполовину, но страшно хохочем.
В Краснодаре на вокзальной площади нас встречают тысячи комсомольцев. Уже поздний вечер, и они пришли с пылающими факелами. Мартини помогают взобраться на грузовик. «Итальянский комсомол борется с фашистским режимом. Я привез вам братский привет от всех молодых пролетариев нашей истерзанной, залитой кровью страны. Мы выстоим! Мы победим!» Жозя, белый от волнения, переводит речь. Вся площадь, да что там площадь — сама ночь, в звездах и факелах, лопается от восторженных криков: «Да здравствует итальянский комсомол!» У меня — комок в горле. Вместо продуманной и заранее подготовленной речи бросаю в толпу встречающих несколько фраз об интернациональном братстве комсомольцев всего мира и о нашем комсомольском долге поддержать итальянских товарищей. И в ответ: «Да здравствует мировая революция!» И сотни факелов, поднятых вверх.
И так всюду: в Грозном и Армавире, в Шахтах и Таганроге.
Антонио, не стесняясь, вытирает слезы и выступает, выступает на многотысячных митингах, и в заводских цехах, и возле нефтяных вышек, и на трехсотметровой глубине под землей перед молодыми шахтерами.
Но всему приходит конец. Наш амиго Антонио уезжает. На прощание мы фотографируемся втроем: он, Жозя и я. «Этот снимок не должен попасть в газеты, — предупреждает Мартини. — В Италии никто не знает Антонио Мартини, но мое лицо довольно хорошо известно синьорам из ОВРА». Страшно подумать, что этого веселого, душевного парня, покорившего всех наших девчат, могут сграбастать чернорубашечники и подвергнуть мучительным истязаниям. «Ты им не поддавайся, Антонио. Отпусти бороду, загримируйся получше». Он хохочет: «Да, да. Длинная борода и темные очки. Сам дьявол не узнает Антонио Мартини».
Уехал. А наша Северо-Кавказская организация шефствует теперь над итальянским комсомолом. Меня назначают председателем интернациональной комиссии. Жозя, конечно, секретарь. Проводим сбор средств. Пишем письма о своих успехах и достижениях. Создаем комиссии связи при крупных комсомольских ячейках. Собранные деньги и письма посылаем в ИК КИМ. Оттуда идут информационные материалы, экземпляры подпольной газеты итальянской молодежи, тезисы докладов о деятельности Коммунистического Интернационала Молодежи.
А со мной происходит нечто непонятное: я теряю вкус к своей любимой пионерской работе. Опускаются руки. Ничего не идет в голову. Поехал как-то в Таганрог, обследовать тамошнюю пионерскую организацию. Сделал доклад о деятельности итальянского комсомола на собрании актива, и, как потом говорили, доклад получился обстоятельный, зажигательный. Даже Евсееву по этому поводу позвонили. А стал отчитываться о поездке на заседании крайбюро и, что называется, ни бе, ни ме, ни кукареку. Плел всякую чепуху. «Да зачем, собственно, мы тебя туда посылали, Митька?» — спрашивает Коля Сериков и устраивает мне крепчайший разнос.
Вот тогда-то я и задумался всерьез о своей судьбе. Скоро девятнадцать. Из них более пяти лет отдано мальчишкам и девчонкам в красных галстуках. Тула, Ленинград, Ростов. Костры, палатки, походы… «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка…» А если «тошка-тошка» надоела? Учителем быть не собираюсь. Как-то не тянет к педагогической деятельности: здравствуйте, дети, на прошлом уроке мы закончили проработку «Капитанской дочки». Кто хочет вскрыть противоречия во взаимоотношениях представителя дворянского класса Гринева с вождем стихийно-революционного казачества Емельяном Пугачевым?.. Фу ты, господи, какая тощища!.. А чего же ты хочешь? Делать революцию. Но она уже сделана без тебя. Поздновато, дорогой товарищ, родился. И тут вновь и вновь мерещится Антонио. Без бороды, без черных очков, совсем такой же, каким был с нами. Чернорубашечники идут по его следу, словно овчарки. Окружают дом, где на квартире старой Франчески собрались комсомольцы с завода «Фиат». Неужели попались? Но старуха ведет их в подвал. Это старинный дом с подземным ходом. Откатывают тяжелые бочки из-под вина. Пахнет землей и уксусом. Да, на этот раз спасены! А завтра?
И вот, не посоветовавшись ни с кем из друзей, я написал Саше Мильчакову, что больше всего на свете хочется мне работать в ИК КИМе. Отправил письмо заказным и две недели ходил как чумной. Ответит или нет? Не ответил. Да и то сказать, на что я, собственно, рассчитывал? Неужели, кроме меня, нет в комсомоле ребят, достойных работать в ИК КИМе? Какие основания у тебя, Муромцев, проситься на международную работу? Да, пожалуй, никаких. Ну так и занимайся своими пионерскими делами и налаживай интернациональную связь.
Я решил, что потерплю немного еще, а потом попрошусь на газетную работу в «Большевистскую смену». И тут — ответ Мильчакова. Оказывается, Шацкина не было в Москве, но вот он приехал, и Саша с ним поговорил. «Товарищи в ИК КИМе о тебе слышали и одобрительно отозвались о бурной твоей деятельности по налаживанию интернациональных связей. В ближайшее время состоится решение Цекамола о направлении тебя на работу в ИК КИМ». Всё. Точка. Подписал — Мильчаков.
Я не поверил своим глазам. Трижды перечитал письмо. Побежал к Евсееву, показал. Николай улыбнулся, хлопнул своей широченной ладонью по конверту: «Саша мне звонил. Крайком тебя рекомендует, Муромцев».
Помнишь, Тоня, этот вечер? Я пришел к тебе, таинственный и важный. И, стараясь сдержать радостную дрожь в голосе, отчеканил: «Так вот, братцы, уезжаю в Москву. Отзывают на ответственную международную работу». Сергей тотчас же простер свои длинные ручищи и с пафосом изрек: «Ах, пустите Дуньку в Европу!» А ты только спросила: «Уезжаешь? А разве тебе плохо здесь, Митя?» Я собирался выложить тебе всё, что скопилось у меня на душе после отъезда Мартини, всё, что тревожило меня, смущало и радовало. Но последовала новая реплика Сергея о штанах, ставших вдруг короткими, я взорвался и наговорил кучу глупостей о мещанском благополучии, в котором мы плещемся, как и теплом бульончике, о самодовольстве Сергея, занятого своим искусственным «орабочиванием», о вечерах зубоскальства, запиваемого чаем с розовенькими подушечками, и… В общем, к черту всё! Надоело! Не могу больше!
Давно уже мы не сцеплялись с Сергеем так, как в тот вечер. В конце концов на его щеках выступили розовые пятна, и он ушел не попрощавшись, оставив нас с тобой вдвоем. Но я ничего не смог сказать тебе ни в тот вечер, ни позже. Боялся, что и ты, и Сергей принимаете меня за перевертыша. За такого же, как и Юрка. Что ж, считайте меня честолюбцем, погнавшимся за невиданными международными масштабами. Пожалуйста» ваше право! Настанет время, и вам будет непереносимо стыдно. Некролог в «Комсомольской правде»: «Погиб от руки фашистских палачей…» Дмитрий Муромцев?! Митька! Значит, он был там, а вовсе не восседал в своем роскошном кабинете в Москве…
Нет, до такой ерунды я тогда не додумался. Всё это сейчас придумал. Что и говорить, очень трогательно получилось.
Слушай, парень, а всё-таки — почему ты раскис? Может, Москва не нравится? Ну как она может не нравиться! Это же такой город… Когда говорят — «Москва», сердце бьется сильнее. Так, может, товарищи новые не пришлись по душе? Это кто же: Фриц Геминдер, Роберт Лейбрандт, Амо Вартанян? Да это же знаешь какие люди! Я только слышал и читал о таких. А теперь — вместе с ними. Сижу в одной комнате. Митя… Фриц… Амо… Стоп! Вот оно… Кажется, понял. Понял то, что еще не дорос до новых своих товарищей. Поэтому мне и трудно сейчас. Ведь они успели так много сделать, а я?.. Да почти ничего… Но ты, Тоня, пожалуйста, не воображай, что уже победила меня в том незаконченном споре. Вот если бы я ничего не понял, тогда бы твоя взяла. А я понял. Сейчас, сию минуту, и сразу на душе полегчало. Я постараюсь стать похожим на них, на товарищей моих по КИМу. Не сразу, конечно. Но очень постараюсь. И тогда напишу тебе расподробнейшее письмо и расскажу в нем, как я искал и нашел свою правду.