Страница 88 из 157
Лиля. Поднялась с какого-то узла, чмокнула в щеку и на мгновение ткнулась лицом в плечо.
— А мой Митя уже там… Воюет! Вот мы и приехали к тебе.
Мама, свернувшись клубком, спала на двух чемоданах. И крепко спала. Нелегок, видно, был путь для семидесятилетней старушки.
— Вот и все вместе, слава богу! — сказала, обхватив шею Дмитрия своими старыми, но всё еще сильными руками.
Эвакопункт взяли с боя. Дмитрий пошел на самозванство: размахивал перед носом дежурного всё тем же удостоверением Чарджоуского учительского института и кричал, что он приглашен преподавать в местный пединститут и вот, по его телеграмме, наконец-то приехали мать и сестра, а их, изволите ли видеть, не пускают в город. И дежурный сдался.
Нагрузили своими бебехами целую тележку и бодро направились к гостинице. Был уже час ночи. «До утра авось не выгонят, — решил Дмитрий. — Всё под крышей».
Тут дрогнуло сердце дежурной. Видно, поговорила с Тасей и воспылала к ней симпатией. Тасе такое удается.
— Вот что я вам скажу, гражданин. Идите-ка к директору. Он в третьем номере. Есть у нас один, правительственный. Так он завсегда свободен. Просите. Умоляйте. Кирилл Петрович тоже человек. Только уж меня не выдавайте.
Едва проснувшийся человек, в белье и с натянутым на плечи пальтецом, яростно твердил:
— Пожар, что ли? А по какому праву спать не даете? Хулиганство, и ничего больше.
— Кирилл Петрович, вы поймите: из Ленинграда. Трое ребят. Один грудной и старушка… Только на одну ночь. Он же у вас свободный. У вас-то есть дети?
— При чем тут дети? Он забронирован. Нет у меня права им распоряжаться. — Но, видно, понял, что Дмитрий готов простоять перед ним целую ночь и будет убеждать, доказывать, просить…
Что-то человеческое просветилось в его еще диких, затуманенных сном глазах.
— Эх, на мою голову! Берите номер. Ровно на сутки. И чтоб сразу же и без пререканий…
Правительственный. Что за роскошь! Две широкие кровати с пружинными матрасами. Диванчик, круглый стол. И даже раковина с двумя кранами. Горячей нет, но зато холодной хоть залейся. А дежурная, верная в своих симпатиях, приволокла вместительный, пышущий паром, весело напевающий что-то самовар.
Заварили чай, разложили запасы. И все вместе, все за круглым столом, накрытым чистой скатеркой. Ну как в сказке! Накормили и Кэмрада, хотя он долго отказывался, уверяя, что сыт по горло. А когда Семен ушел и Тася стала мыть посуду, Дмитрий спросил:
— Как Ленинград?
Тася легонько вздохнула и посмотрела на Дмитрия отстраненно и строго:
— Готовится стоять насмерть.
Глава третья
В ЛЕНИНГРАДЕ
Как ни тихо собиралась Софья Александровна в утренний рейд за молоком и хлебом, Тася все же проснулась. Окно было залито солнцем, красные блики горели на поверхности туалета и небольшого письменного стола, за которым когда-то сочинял свои международные обзоры и фельетоны Дмитрий.
Танюшка крепко спала в своей высокой деревянной кроватке, похожей на клетку для небольшого зверька. К обеду должны были прийти мать и отец Таси. Она стала придумывать обеденное меню, но, добравшись до бифштекса с жареной картошкой, к которому был неравнодушен отец, исчерпала на этом свою кулинарную фантазию и перескочила на мысли о скором своем отъезде. В последнем письме Митя сообщил, что с Рязанью всё улажено и что ему там обещана доцентура в педагогическом институте. Устроится, снимет комнату, и хватит жить в разлуке. Только неизбывная тревога за Таню, после трагической смерти Верочки, заставила ее расстаться с Туркменией, с ее раскаленным белесо-голубым небом, убаюкивающим бормотанием вонючих арыков, серой и бархатистой от пыли зеленью, рыжим песком пустыни, забивающимся в туфли, бродячей жизнью узбекского театра, навещающего далекие кишлаки со своим котлом для приготовления плова, ведерным медным самоваром и длиннополыми сюртуками и кринолинами гоголевской «Женитьбы».
Нет, не за что бы не бросила она своей работы под руководством Павла Дмитриевича Девени, «грозного» старика с удивительно нежным сердцем, опытнейшего режиссера еще из когорты Синельникова, который сам умел делать всё: орудовать светом, если таковой был, гримировать, ставить декорации, делать эскизы костюмов и учил тому же Тасю. И еще эти знаменитые «круги Девени» — целая система передвижения актеров по сцене так, чтобы избежать прямых линий и острых углов… Старик ею очень гордился… Но вот пришлось уехать, когда родилась Таня. Малярия не шутит с детьми. Да, пришлось уехать, оставив в Чарджоу Митю, интересную работу и маленький бугорок на кладбище — солнечные лучи иссушили его до каменной твердости и покрыли глубокими трещинами. Рязань-то совсем недалеко. И мама сможет часто приезжать, и Софья Александровна… И я там не буду бездельничать. Уж, наверное, найдется какой-нибудь кружок художественной самодеятельности. Вот и я буду насаждать «круги Девени». А вечером хотел позвонить Прендель, и мы, может быть, сходим с ним к Ольге. Наш знаменитый психиатр грозится, что и сам скоро станет сумасшедшим. Мрачноватый юмор у Юрки!
Именно с мрачноватым юмором приятеля ассоциировалось ночное событие. Тася не хотела о нем думать, а оно всё проступало сквозь поток мыслей, как чернила на обратной стороне тонкой бумаги.
Часа в три-четыре ночи — на часы она так и не взглянула, — проснулась от резкого звонка. «Уж не Чиж ли?» — промелькнула шалая мысль… Набросив халатик, она подбежала к выходной двери, отбросила крюк. На площадке в тускло-желтом свете маленькой лампочки стоял человек, весь облаченный в черную кожу и в военной фуражке. В левой руке, спрятанной в кожаную перчатку с крагами, был пакет. Правую он бросил к козырьку и извинился за беспокойство.
— Срочный пакет товарищу Гудинову.
— Гудиновы выше, — сказала Тася. — Тридцать четвертая. Как раз над нами.
Человек еще раз извинился и, скрипя кожей, взлетел на два пролета выше. Закрывая дверь, Тася слышала такой же долгий и повелительный звонок. Что за срочный пакет товарищу Гудинову, который, кажется, работает хирургом в военном госпитале?
Ночь. Мотоциклист. Пакет. Как-то всё это тревожно. А собственно, почему?
Багровый язычок огня соскользнул с ножки туалета и светлым пятном лег на пол. Тася вскочила и, как была босиком, в ночной рубашке, встала в этот солнечный круг и стала делать гимнастику.
Когда она умылась, оделась и присела к туалету, чтобы расчесать волосы, хлопнула входная дверь, жалобно закудахтала соседка Варвара Михайловна, послышались быстрые знакомые шаги, и мать Мити, Софья Александровна, вошла в комнату.
— Война, Тася-матушка, — сказала она, чуть задыхаясь. — С немцами. Дожили до беды. А Митенька не с нами.
Тася выронила гребенку. Хотела сказать: «Что же мы теперь будем делать, Чижок?» Но Мити не было рядом. Только его мать.
— Может, только слухи? — спросила она, внутренне напрягшаяся до предела и уже готовая принять эту страшную весть.
— Все говорят. Несколько наших городов будто бы бомбили. Ну и наши, думаю, в долгу не остались.
Включили радио. Какая-то маршевая музыка.
Проснулась Танюшка. Ее надо было умыть и покормить. Софья Александровна пошла на кухню готовить завтрак. Оттуда доносилось шипение нескольких примусов и возбужденные голоса соседок по квартире. Не склонная к панике, мать Дмитрия что-то обстоятельно разъясняла.
«Как удивительно, — думала Тася. — День как день… И солнечные зайчики на полу, и кофе пахнет, и Мария Владимировна пошла в свою лечебницу уха, горла, носа, а я кормлю Таню… И всё так, будто бы ничего не случилось… А ведь вулкан уже действует… Началась война. Это не просто новый начавшийся день, а первый день войны… Сколько же их будет, таких дней, когда думать обо всем, и маленьком, и важном, придется через войну. Только через войну!» И еще она подумала, что теперь уже нельзя ждать, пока Митя устроится в Рязани, а надо ехать туда как можно скорее, чтобы быть всем вместе. И встревожилась: а вдруг ему не удастся выехать из Чарджоу? Ехать к нему, в такую даль! А что же делать?