Страница 85 из 157
На другой день по радио выступил Сталин, и всё стало на свои места. Оказывается, за эти одиннадцать дней беспрерывного отступления Красной Армии лучшие дивизии немецко-фашистских войск и ударные части вражеской авиации были разбиты и обескровлены. И хотя фашисты еще продолжают лезть вперед, но в бой уже вступили главные силы Красной Армии, вооруженные тысячами танков и самолетов.
«Недолго уже теперь ждать перелома событий, — думал Дмитрий. — Конечно, опасность серьезна. «Фактор внезапности», как правильно говорил тот самый человек из Гродно. И вся техника завоеванных Гитлером государств Европы. Не шутка! Но и мы не одни. Черчилль обещает всяческую поддержку. Англии тоже туго приходится. Гм… Что-то похожее получается на расстановку сил в первую мировую войну. И тогда Англия и Америка были с Россией и против Германии. Теперь все куда более сложно. Сражение идет не просто с Германией, а с международным фашизмом. Он или мы. Конечно же мы! Ведь даже все лучшие люди Германии с нами, против Гитлера».
Речь Сталина всколыхнула всю страну. И в Пензе шла незримая для Муромцева, еще чужака в этом городе, работа по накапливанию сил, необходимых для отпора врагу. На заводах, фабриках и в учреждениях проходили митинги. Выросли хвосты добровольцев у райвоенкоматов. На велозаводе возникали первые фронтовые комсомольско-молодежные бригады с предельно лаконичным обязательствам: работать за двоих — за себя и за товарища, ушедшего на фронт…
В боевом, приподнятом настроении отправился Муромцев на встречу с начальником отдела по делам искусств.
Пришлось долго ждать. Начальник, как объяснила хорошенькая большеглазая секретарша, в зрительном зале проводит митинг с артистами Куйбышевской оперетты. Лучше зайти попозже, а хотите, вот стул, сидите и поджидайте.
Поначалу всё складывалось недурно. Начальник пригласил Муромцева в свой маленький кабинет, поинтересовался, слышал ли тот речь вождя, поделился собственным стратегическим планом уничтожения захватчиков. Потом попросил изложить цель прихода Муромцева во вверенный ему отдел по делам искусств. Был он далеко не молод, с седыми на пробор волосами и бледным, иссеченным морщинами лицом. Узнав, что Муромцев — литератор, явно заинтересовался.
— А пьеску написать сможете? Нечто такое… — пошевелил бледными пальцами, — зажигательное, патриотическое?
— Можно попробовать, — пообещал Муромцев. — Я тут, знаете ли, название придумал — «Контрудар».
— Хм… «Контрудар», говорите. Завлекательно. Полагаю, член партии?
— Сейчас — беспартийный.
— То есть попросту исключены?
— Да, — сказал Муромцев. — Три года назад… Да, почти три года.
Лицо начальника трансформировалось прямо на глазах. Куда-то исчезли морщины, выпятился вперед незначительный подбородок, еще больше подтянулись губы.
— Политические ошибки или бытовое разложение? — жестко спросил он и зачем-то взял карандаш.
— Ни то, ни другое. За скрытие социального происхождения. Абсолютнейшая чепуха!
— Но, но… — скрипнул начальник. — Партийные решения обзывать чепухой я вам ка-те-го-ри-чески запрещаю.
— Но это же и на самом деле чепуха… Один, понимаете ли, субъект…
— Запрещаю! — прикрикнул начальник.
Муромцев всё же попытался поведать этому человеку историю своего исключения из партии. Очень коротко.
Лицо начальника продолжало каменеть.
Раза два раздраженно хмыкнув, он на полуслове прервал Муромцева повелительным взмахом руки:
— В апелляции вам отказано?
— А я еще не апеллировал. В этом-то всё и дело, — сказал Дмитрий.
— Всё ясно. И с такими фикциями вы, гражданин, имеете еще наглость в искусство проникать. Это же идеологический фронт!
«При чем тут фикции? — подумал Дмитрий. — А он, кажется, действительно бурбон!» И сказал, что прав трудиться он не лишен, в Чарджоу не только преподавал, но работал, и довольно успешно, именно в области искусства и рассчитывает здесь на какую-нибудь работу по специальности.
Начальник отдела презрительно фыркнул:
— Вы в меня своим Чарджоу не тыкайте. Здесь — Пенза. Крупный областной центр.
— Но я слышал, что вы собираетесь формировать хозрасчетные бригады… Может, я смогу там пригодиться?
Молчание. Весьма выразительное молчание. Начальник отдела сидит теперь развернувшись к окну и выставив в сторону Дмитрия левое свое плечо, словно бы обороняясь. И вовсе на него не смотрит. Да, долгое, уничтожающее молчание. Наконец негодующий вопрос:
— Так вы слушали или не слушали речь вождя?
— Я же вам говорил… Слушал, конечно.
— Хм… Плохо, видно, слушали, гражданин! О чем говорил товарищ Сталин? О беспощадной борьбе. Бес-по-щад-ной… С разными там дезорганизаторами, паникерами и прочими подозрительными.
— Да, но при чем тут я? — недоуменно спросил Муромцев.
— Это уж я вас должен спросить… Впрочем, кому следует, тем известно. А работу вам предоставить не могу. Нет у меня для вас работы.
— До свидания, товарищ… Любимцев, — сказал Муромцев.
— Моя фамилия не Любимцев, — строго выговорил начальник.
— Извините, оговорился.
Стоило ли объяснять этому поседевшему в бумажных боях типу, что он — кровный братец Любимцева.
— Договорились? — заинтересованно осведомилась хорошенькая секретарша, распахивая свои большие сине-зеленые глаза.
— Почти, — усмехнулся Муромцев. — Ваш начальник туго дело знает.
— Вот и чудесненько! Значит, заходить будете, — крикнула она, прежде чем Дмитрий яростно громыхнул дверью. И почти наткнулся на Белова.
— Ну, на ловца и зверь бежит. А я себя ругал, что адрес ваш не знаю.
— Осторожно! Дезорганизатор, паникер и, весьма возможно, диверсант.
— Всё понятно. Фиаско?
— Полнейшее. Запретил мне в эти двери стучаться.
— А мы в другие пройдем. Познакомлю вас с одним человеком. Очень в вас нуждается.
— Да откуда он меня знает?
— От меня, Дмитрий Иванович, от меня…
Прошли за кулисы, и в кабинете директора театра навстречу им поднялся высокий, элегантно одетый человек. Оказалось — художественный руководитель Куйбышевской оперетты. И он сразу же взял быка за рога. Нужна интермедия. Как можно скорее. В репертуаре: «Сильва», «Гусарская любовь», «Фиалка Монмартра», «Марица»… И вот до поднятия занавеса хотелось бы выразить, так сказать, отношение всего коллектива к войне, перебросить какой-то мостик в действительность.
— Да, задача, — растерянно пробормотал Муромцев. Ему представилось, как гусары в голубых ментиках, размахивая бутафорскими саблями, будут призывать зрительный зал дать сокрушительный отпор фашистам! Действительно, оперетта!
Худрук смотрел на него с собачьей преданностью.
— Просто не представляю, что можно сделать, — признался Муромцев.
Тут на выручку пришел Белов:
— Ведь, кажется, у вас в репертуаре «Свадьба в Малиновке»?
— Совершенно разболтанный спектакль, — поморщился худрук.
— А ведь Евгений Николаевич прав! — воскликнул Муромцев. — От «Свадьбы в Малиновке», пожалуй, и можно будет оттолкнуться.
— Значит, беретесь?
— А когда вам нужно?
— Хотел бы завтра, но понимаю, что это не вполне реально. Давайте послезавтра.
— Хорошенькая реальность! — возмутился Дмитрий. — За двое суток подавай вам интермедию.
— Коротенькую, Дмитрий Иванович, минут на десять — пятнадцать. Театр вам сторицей воздаст. Фимиам вам воскурим.
— Без фимиама он обойдется, — сказал Белов, хватаясь за свой уникальный подбородок. — А вот гонорар за срочность…
— Можем авансировать, — предложил худрук и тут же полез во внутренний карман своего бирюзового пиджака, точно там хранилась касса театра.
— Нет, ни в коем случае. Может ничего не получиться, — торопливо отказался Муромцев, хотя, прямо сказать, деньги ему позарез были нужны.
Вышли из кабинета вместе с Беловым.
— Спасибо вам, Евгений Николаевич.
— Чепуха! Ведь и я на вас виды имею. Зря отказались от аванса. Они же ясным огнем горят. А насчет видов такое дело: в моей постановке идет «Парень из нашего города». Вот я и подумал о прологе или эпилоге к спектаклю. Приглашу вас на прогончик, и поразмышляем вместе.