Страница 80 из 157
В просторной, но полутемной комнате, где размещалась редакция немецкого издания журнала, собралось много народу. Прежде всего пришли, конечно, все немецкие писатели-антифашисты, эмигрировавшие в Советский Союз.
Эрих Вайнерт — широкоплечий, полнеющий блондин с крупным мучнисто-бледным лицом — стоял у стены и изредка кивком головы или вдруг стиснутыми кулаками подчеркивал ритм звучавшей песни. Это им, поэтом улиц и площадей, любимцем жителей Веддинга, Нойкёльна, Моабита, были написаны слова песни, исполняемой Бушем.
Вилли Бредель, невысокий, стремительный, весь словно из литой резины, бесшумно и быстро шагал по комнате, делая четыре шага вперед и четыре — назад, точно он все еще находился в одиночной камере тюрьмы. Ему чудом удалось вырваться из концентрационного лагеря, и он первым, еще задолго до повести «Время презрения», написанной Мальро, поведал людям о бесчеловечности, аккуратненько отмеренной и сконцентрированной затем на клочке германской земли. Бредель написал «Испытание».
И вот что удивительно: пережитые страдания не стерли со смуглого лица Бределя ни открытой улыбки рабочего парня, ни рожденных ею ямочек на щеках.
За редакторским столом, опершись подбородком на полусжатую в кулак ладонь, сидел Иоганнес Бехер, и его ярко-голубые, почти синие глаза под стеклами очков без оправы были устремлены на Буша, но через него, сквозь мгновенно меняющиеся маски отчаяния, решимости, упорства и отваги, будто всматривались в далекую родную страну, где на прах его Гёте и его Бетховена кощунственно наступил грубый коричневый сапог.
Пришел и автор «Профессора Мамлока» Фридрих Вольф, с треугольным лицом и быстрым, всё подмечающим взглядом небольших карих глаз.
И Альфред Курелла, в прошлом один из организаторов Коммунистического Интернационала Молодежи, а ныне помощник Георгия Димитрова, отдающий почти всё свое время работе в Коминтерне и лишь короткие часы отдыха — страстно любимой им немецкой литературе.
Были здесь и суетливый, ужасно нервный Карл Шмидт, и молодой критик Франц Лёшницер, а из русских, кроме меня, верная, как поводырь у слепого, помощница немецких антифашистов Лида Герасимова, стройная и сильная девушка, отлично игравшая в теннис, опытный международник Михаил Аплетин — постоянный заместитель Кольцова по иностранной комиссии и все сотрудники русской редакции.
Но вот Буш допел еще одну песню и сразу же расслабился, прямо рухнул на кем-то подставленный стул. Слабо улыбнулся и стал вытирать платком крупные капли пота на лбу, на щеках и на шее. Его обступили. Вайнерт нагнулся и крепко его поцеловал. Бредель хлопнул его по плечу:
— Mensch! Dein Lied ist Sprengstoff[42].
Тут в комнату вплыла наша уборщица — курьерша Мотя с подносиком в мощных дланях. На подносе дымился стакан крепкого чая, и Мотя, очень ловко для своего громадного тела, поднесла его Бушу. Певец сказал «данке» и сделал маленький обжигающий и бодрящий глоток.
Не хотелось расставаться друг с другом. И от песни, от поэзии беседа круто свернула на самую волнующую всех нас тему — Испания. Там ведь шло первое авангардное сражение с фашизмом, и каждый из присутствующих мечтал принять в нем участие. В университетском городке Мадрида, в теснинах Гвадаррамы, под Теруэлем и на Эбро грудь с грудью столкнулся немец-фашист с немцем-антифашистом. Мы уже знали о славных делах интернациональных бригад, и наряду с именами испанских коммунистов, ставших храбрыми и талантливыми командирами — Кампесино и Листера из легендарного 5-го полка, произносились имена генерала Вальтера, генерала Лукача, Людвига Ренна, Реглера, английского писателя Фокса. Все они, как говорится, сменили привычное свое оружие — перо — на винтовку, и бились, и проливали свою кровь и расставались с жизнью за свободу Испании, которая перестала быть географическим понятием, а стала символом антифашизма, паролем на право называться революционером-интернационалистом.
Мы уже знали, что в Испанию уехали Михаил Кольцов и Илья Эренбург, чтобы день за днем и час за часом оповещать мир о том, что там происходит.
В самом роскошном отеле Мадрида — «Флориде», уже не раз становившемся объектом бомбардировок с воздуха, живет, наблюдает и работает мужественный искатель правды Эрнест Хемингуэй, а французский прозаик и эссеист Андре Мальро во главе сформированной им интернациональной эскадрильи (в основном разномастные ветераны — пассажирские и транспортные самолеты) обороняет небо над Мадридом.
Всё лучшее, заложенное в нас с юных лет великим и благородным учением о коммунизме и революционным опытом, идеалы свободы и справедливости звали нас туда, в далекую страну, которая вдруг оказалась где-то совсем рядом с Москвой, да нет же, в самой Москве, в сердце каждого из нас.
Кто-то сказал, что наш общий друг веселый венгр Матэ Залка и генерал Лукач — одно и то же лицо. «Ну что за небылицы!» — подумал я. Ведь, кажется, совсем недавно он, кругленький, румяный, улыбающийся, танцевал с Тасей вальс в Доме писателей. Смеялся, говорил Тасе комплименты и даже стал перед ней на одно колено как почтительнейший рыцарь. Ну какой же он генерал! Но ведь он и вправду куда-то пропал, не бывает в нашем клубе, и по телефону из его квартиры отвечают: «Уехал, уехал надолго».
И разве сосредоточенный, не расстающийся с очками в стальной оправе Ренн больше, чем Залка, похож на командира? А он там воюет. Это уж точно.
Да, кое-что мы все-таки знали. Больше, нежели публиковалось в газетах. О том, например, что многие Луисы и Хосе не знают ни слова по-испански, но крепко ругаются по-русски… Добровольцы… Но ведь каждый из нас готов стать им!.. Почему же тогда…
— Э-э-э, — задумчиво протянул Бехер и окинул всех нас синим успокаивающим взглядом. — Следует ли так торопиться? Ведь это только пробный, авангардный бой. Но ударит час другого — решающего. Вот тогда-то пригодится каждый из нас. Будем же готовы, друзья!
…И вот мальчишки играют в войну, и легендарный Чапаев, освободив Тельмана, тоже ставшего легендой, вместе с ним расправляется с Гитлером.
Было это в 1936 году. Московские мальчишки играли в войну с фашистской Германией. И ровно через пять лет эта война началась…
«Так в чем же дело? — спрашивал себя Муромцев. — Что произошло за эти пять лет ожидания неизбежного и, следовательно, постоянной готовности к нему, если сегодня, на седьмой день войны, пала столица Белоруссии — Минск? Как могло произойти такое уже после того, как в первой сводке Главного командования Красной Армии, которую Дмитрий слушал еще в поезде, сообщалось, что «после ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями»? Правда, в той же сводке упоминалось, что в некоторых местах противнику удалось незначительно вклиниться в нашу территорию и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец. Но ведь отбит же, и с большими потерями! Так отчего же оставлен сегодня Минск? Не какой-то Цехановец, в десятке километров от границы, а город побольше Рязани, да к тому же столица республики».
Но вот нежданный-негаданный поворот в делах самого Муромцева на время изменил ход его мыслей.
Военный комендант не дал разрешения на вызов в Рязань семьи Дмитрия. Разговор получился предельно коротким. Более коротким даже, чем с военкомом.
— Рязань эвакуированных принимать не будет, — сказал комендант.
— Но я же получил приглашение от вашего педагогического института, — возразил Муромцев, — Первого сентября должен начать курс лекций.
— Вот и начинайте, — сказал комендант.
— Но я же вам говорил, товарищ полковник, что вся моя семья в Ленинграде. Мать, жена и дочка.
— Рязань не будет принимать эвакуированных, — повторил комендант.
— Что же прикажете делать: уезжать или разводиться? — раздраженно спросил Дмитрий.
— Вы не военнослужащий. Приказывать вам прав не имею. А в просьбе вашей отказываю.
— Но это же черт знает что! Вы поймите, с первого сентября я должен уже приступить к работе.
— Простите, товарищ, но временем для разговора с вами больше не располагаю. — И протянул заявление Муромцева со своей резолюцией: «Отказать».
42
Человек! Твоя песня — динамит! (Нем.)