Страница 79 из 157
А разве можно сравнить Красную Армию тех времен с теперешней, получившей от страны могучую технику, талантливейших военачальников, кадры превосходно обученных командиров! Недаром же молниеносный разгром японцев на Халхин-Голе стал предметом изумления и тщательнейшего изучения для штабов и военных академий всего мира.
Будучи людьми сугубо штатскими, но фанатически верящими в непобедимость Красной Армии, Муромцев и Кэмрад, склонив головы над небольшой картой, вырванной из географического атласа, уверенно намечали на ней те рубежи, где полностью отмобилизовавшаяся Красная Армия нанесет решительный контрудар фашистским захватчикам, перерубит и сомнет их танковые клинья, зажжет небо факелами уничтожаемых «юнкерсов» и «мессершмиттов» и погонит перед собой на запад серо-зеленые полчища горе-вояк, одураченных Гитлером. И случится это скоро, очень скоро. Не завтра, так послезавтра, и тогда можно будет полезть на антресоли и взять оттуда прерванное вчера.
Правда, сводки глухо сообщали о тяжелых оборонительных боях, об оставленных нами населенных пунктах, среди которых уже назывались крупные города Прибалтики, Белоруссии, Украины; но одновременно в сводках говорилось и об огромных потерях, которые несли фашистские войска. Сотни танков, самоходных орудий, самолетов… Очевидно, в первые дни войны командование Красной Армии применяет тактику перемалывания ударных сил противника, чтобы затем нанести ответный, во много крат сильнейший удар.
Рассказав Кэмраду о своем разговоре с военкомом, Дмитрий пошел на почту и отправил две телеграммы: одну Фадееву в Москву с настоятельной просьбой вызвать его для использования в качестве военного корреспондента, а другую, короткую, — в Ленинград, Тасе: «Жди вызова Рязань». А с почты — в педагогический институт, где неправдоподобно быстро договорился с ректором о своей работе.
— Можем вас оформить хоть с завтрашнего дня, — говорил ректор. — Мы как раз проводили Вадима Николаевича на фронт, и вы появились весьма кстати. Будете читать курс современной западной литературы. Так что устраивайтесь с жильем, товарищ Муромцев, и милости просим…
Дмитрий честно предупредил, что, возможно, его на днях вызовут в Москву и направят в какую-нибудь фронтовую газету. Ректор бросил удивленный взгляд на его трость, хотел, по-видимому, возразить, но только пожал плечами.
— Все под войной теперь ходим. Но, повторяю, оформим без замедления. Вы нам очень нужны.
— Дня через три я приду, — сказал Дмитрий. — Если, конечно, вызова не будет. Тогда и заявление напишу.
Ректор кивнул:
— Ладно. Желаю от всей души исполнения вашего желания. Но хочу посоветовать: поищите квартиру. Площадью мы вас обеспечить не можем.
Но и жилищная проблема разрешилась куда быстрее, чем мог предполагать Дмитрий. Галя Кэмрад кликнула клич среди своих многочисленных пациентов и уже на другой день повела Дмитрия на узенькую зеленую улочку к совсем игрушечному домику, потонувшему в лиловом омуте сирени. Полная розовощекая старушка в фартуке и аккуратно повязанной косынке, ну точно одна из бабушек сказок Андерсена, приветливо распахнула двери своего жилья. Прозрачно сверкали стекла маленьких окошек, маслянился темно-охровый пол. В двух квадратных ладных комнатках жило солнце, а на кухне — сын солнца — ярко-рыжий сибирский кот.
— Вот и принимайте мои владения, коли они вам по сердцу пришлись, — напевно говорила она. — И ведра, и чугунок, и кастрюли эти в полном вашем распоряжении. И перины есть, и подушки — не перовые, а из пуха гусиного…
— А как же вы, Анисья… Анисья…
— Анисья Степановна, милый. Так у меня возле сарайчика еще и флигелек в одну горницу стоит. Туда и переберусь с Лукьяном своим.
— Лукьян… А по батюшке? — вежливо осведомился Дмитрий.
Старушка неожиданно прыснула и тут же прикрыла рот кончиком косынки.
— Рассмешил ты меня, милый человек, ей-ей, рассмешил. Лукьян — кот. А кто же котов по батюшке величает?!
Дом Анисьи Степановны показался Дмитрию очаровательным, а плата, за него испрошенная, настолько умеренной, что он даже заподозрил какой-то подвох.
Но словоохотливая хозяйка разъяснила, что коли «сама наша докторша» за вас хлопочет, значит, вы люди хорошие и брать с вас надо по-божески, а не по базарным ценам.
— И еще тебе скажу, батюшка, — тараторила она, наотрез отказавшись от задатка, — времена наступили лихие, одной через них переступить затруднительно, а Лукьян хоть и умник, а всё же животное — какой с него спрос! А прибудет твое семейство, вместях горе горевать будем и в гроб меня, если придется, будет кому положить. Так что всё по взаимности выходит.
Покинув теперь уже свой игрушечный домик, Муромцев сказал:
— Да вы, Галя, самая заправдашняя волшебница. Махнула платочком, и, пожалуйста, — избушка на курьих ножках выросла.
— Анисья Степановна очень мучилась от радикулита. Я ей сделала новокаиновую блокаду. Помогло. Да и жить ей очень уж одиноко.
— А вы еще раз платочком помашите, чтобы телеграмма от Фадеева, — шутливо попросил Дмитрий. — Ну что вам стоит!
Галя чуть пожала плечами и грустно посмотрела на Дмитрия:
— Вы и вправду, Митя, в чудеса верите. Совсем как Сеня.
Да, этого чуда Муромцев так и не дождался. Заходил на почту по два-три раза в день, подходил к окошечку и совал свой паспорт, но ни от Таси, ни от Фадеева телеграммы не было.
— А вам пишут, — утешала девушка, возвращая ему паспорт. — Заходите завтра, уж наверное получите.
Делать Муромцеву было решительно нечего, и он бродил по городу, еще ничем не напоминающему город воюющей страны, и всё пытался ответить на вопрос, как и почему ожидаемое превратилось в неожиданное.
…Мальчишки играли в войну.
Воспользовавшись тем, что в этот предвечерний час на Патриарших прудах было почти безлюдно, они развернулись вовсю.
Тарахтела деревянная трещотка, зажатая в кулаке мальчугана — беленького, круглоголового, с лицом яростным и вдохновенным.
— Пулемет… Еще очередь… Убиты… Уже все убиты! Почему не падаете? — негодующе выкрикивал он и еще сильнее накручивал трещотку.
Хлопали выстрелы пугачей всех систем; метались по дорожкам, перепрыгивали клинья газонов, укрывались за шершавыми стволами старых лип вооруженные до зубов смельчаки, уже много раз попадавшие под убийственный пулеметный обстрел, но с роскошным пренебрежением поправшие очевидную свою смерть. Им неохота было валяться на дорожках и дрыгать ногами в ожидании санитаров.
Трещотка. Гневный вопль:
— Те, которые убиты, должны падать!
Но тут справа, из-за кустов, вынеслась конная лава со сверкающими в замахе шашками, и впереди худенький юркий парнишка, указуя в левую сторону шашкой, пронзительно кричал:
— Вперед! Вперед, молодцы!
И, конечно, это был сам Чапай, и, конечно, белякам, хотя у них даже пулемет есть, приходила крышка. И я хотел посторониться, но не успел, и длинноногий, словно на ходулях, мальчишка в очках налетел на меня, ткнулся головой и плечами в грудь, пролепетал: «Извините, дяденька», — и с недоумением взглянул на две плоские деревяшки, в которые превратились его маузеры с длинными, горячими от выстрелов стволами. Но Чапаев грянул:
— Бей фашистских гадов! Выручайте товарища Тельмана!
Длинноногий отпрянул от меня, и деревяшки вновь стали маузерами.
А я остановился и еще несколько минут смотрел, как они играют, как чапаевцы; перебив стражу Моабитской тюрьмы — деревянная оградка вокруг куста сирени, — освобождают товарища Тельмана, крупного курносого мальчишку, и с гиком и свистом упрятывают за ограду другого, совсем еще малыша, напуганного и готового вот-вот разреветься.
— Ребята, что же это вы все на одного, да еще на такого слабого?!
— Да это же, дядя, Адольф Гитлер! Мы теперь должны судить и казнить его самой страшной казнью!
В тот вечер я возвращался из «Интернациональной литературы» под впечатлением песен Эрнста Буша, которого привел с собой Вайнерт. Буш пел одну песню за другой, словно бы вбивая в мозг слушателей каждое слово, каждый слог, и голос его, жестковатый и чуть горловой, бил тревогу и требовал, требовал…