Страница 42 из 157
Едва разместились в гостинице, я позвонил Тоне. К телефону подошла ее мать:
— Вы, Митенька? Каким ветром занесло в наши края? Надолго?
Я сказал, что дня на два, на три, и попросил позвать к телефону Тоню или Сережу.
— Вот ведь жалость какая, — охнула в телефонную трубку Надежда Петровна. — Позавчера в Майкоп укатили. Говорили, что с недельку там пробудут. А вы-то задержаться не можете? Нет? Очень горевать они будут. Всё письма от вас поджидали. Тоня беспокоилась — не понимаю, говорит, что с ним, на третье письмо нет ответа; наверное, заболел. А Сережа ее успокаивает, но, знаете ли, так неуверенно, хмуро: может, занят, говорит, чрезмерно. Ведь Митя, мол, теперь деятель международного масштаба.
И когда Надежда Петровна всё это выложила, мне стало как-то не по себе. Я пробормотал:
— Действительно, с этим конгрессом я совсем закрутился… Вы им скажите… Вот вернусь в Москву и напишу подробно обо всем. Обязательно напишу.
Потом задумался, как же могло случиться, что я перестал отвечать на письма друзей. Да еще каких! Был ли у меня друг ближе «странствующего рыцаря» Сережки, которого мама считала вторым своим сыном? Была ли в моей жизни еще какая-нибудь девушка, похожая на Тоню, в которую я поначалу влюбился, а потом, хотя она полюбила не меня, а Сережу, восхищался ею и продолжал любить и гордился нашей с ней чистой, немеркнущей дружбой. Не ответил на три Тониных письма. Вот так болван международного масштаба!
Некоторое время я топтался возле телефона и даже вознамерился позвонить в Майкоп и вызвать для переговоров Тоню и Сергея. Но кто их там станет разыскивать? Может, они из Майкопа уже уехали. Нет, совершенно дохлая затея.
В номере стояло большое трюмо. Я подошел к нему. Ну и франт! В пушистой кепке, подаренной Тельманом, в коричневом костюме и в сумасшедшем, алом с золотистыми прожилками, галстуке. А из верхнего карманчика торчит целая коллекция «вечных ручек»… Еще полчаса назад это «заграмоничное» одеяние было предметом моей тайной гордости. А сейчас, стоя перед трюмо, я ежился, словно вся моя одежка вымокла и липла к телу. В зеркальном сверкании мне чудились темно-серые глаза Тони — в них были недоумение и укоризна — и иронический Сережкин взгляд. Я поспешно вытащил свои «паркеры» и «ватерманы» из верхнего карманчика пиджака и переложил их во внутренний. Сорвал свой радужный галстук и расстегнул ворот рубашки. Стало как будто бы легче.
Из моей затеи погулять по городу вдвоем с Маргарет ничего не получилось. Мероприятия, разработанные крайкомом, были вколочены в дни и часы необычайно плотно, как обойные гвозди. «Красный Аксай», паровозные мастерские, клуб совторгслужащих… Митинги, митинги, митинги… Каждый из членов делегации скопил не меньше сотни адресов своих будущих корреспондентов из Ростова, клятвенно пообещав переписываться часто и регулярно, и стал обладателем нескольких пионерских галстуков, что тоже несло с собой немалые обязательства: письма, фотографии, марки. Все мы, включая Маджи и Симон, говорили хриплым басом и, возвращаясь поздно ночью в гостиницу, валились на кровати как срубленные, но долго не могли заснуть, — распирали впечатления.
— Ты знаешь, — признался Мамуд, — я чувствую себя так, будто попал на гребень гигантской, теплой, как кровь, волны. И она несет меня всё выше и выше… И это как сон, потому что правда слишком прекрасна. Я всё время боюсь проснуться.
В день отъезда меня разыскал Жозя. Тот самый Жозя, который слыл в Ростовской пионерской организации великим знатоком французского языка и вместе со мной сопровождал Антонио Мартини в поездке по Северному Кавказу.
— К вам не пробиться, — сказал он грустно. — Все эти дни я тебя догоняю и всякий раз чуть опаздываю. Помнишь Антонио? Хорошая была у нас тогда поездка, — вздохнул он.
И вдруг я понял, что Жозьке невыносимо хочется быть с нами и что я окажусь самым последним подлецом, если не помогу ему.
— Вот что, — сказал я решительно. — Нам необходим еще один переводчик. Если хочешь — собирайся. Уезжаем через пять часов.
— Брось шутить, — сказал Жозя.
— Какие там шутки! Алеша окончательно запарился. И голос сорвал. Только шепчет. Поедем с нами, Жозька!
Он вспыхнул, замахал своими длинными руками:
— Знаешь, я ведь и по-немецки могу. И по-итальянски кое-что выучил. А собраться мне недолго.
— А как же с университетом? Поездка-то продлится недели три.
— Э-э, пустяки… Догоню. Вот только какую-нибудь бумажку надо. В деканат. Можешь организовать?
— Будет тебе отношение из крайкома комсомола. Сам Евсеев подпишет.
Жозя встал, склонил голову, прижал руку к сердцу и произнес довольно длинную фразу по-итальянски. Очень это у него музыкально получилось.
— Валяй, синьор. Собирайся, да не опаздывай, — сказал я.
— Хо! — сказал Жозька, и его вынесло из номера, точно ветром.
Комендант Регус попытался возражать:
— Достаточно ли проверен этот товарищ?
— Да пойми ты, товарищ Регус, что он у меня пионером был. А когда Мартини в Ростов приехал, то Жозю переводчиком назначили.
— То, что было, меня не касается. А теперь за безопасность членов делегации отвечаю я. И будь добр считаться с моим мнением.
Я обозлился и впервые накричал на старика, напомнив ему, что являюсь политическим руководителем делегации, в то время как он всего-навсего комендант нашего вагона.
— Как так вагона! — рявкнул Регус и еще больше вытаращил свои выпуклые, в красном ободке вечно воспаленных век, глазищи.
— Да уж конечно вагона, а не всего поезда, — мстительно сказал я. И тут же написал на бланке ИК КИМа, что включаю Жозю вторым переводчиком в группу и предлагаю товарищу коменданту обеспечить все условия для его плодотворной работы.
Регус надел очки и, шевеля своими крупными губами, медленно прочел всё, мною написанное. Потом аккуратно сложил листок вчетверо и заложил его в необъятный карман своего малинового френча:
— Вот теперь другое дело. Ты даешь мне письменную директиву, я ее исполняю.
Я кивнул головой. Почему некоторые верят бумаге куда охотнее, нежели живому человеку! Вот и получается, что ты для меня Ребус, а не Регус.
Жозька на этот раз не опоздал, и из Ростова в Краснодар, отбыла уже чертова дюжина. Но мы народ не суеверный. Тринадцать так тринадцать! А Жозя — хороший парень и сразу стал своим в нашей группе.
Над Краснодаром — черное звездное небо. Перрон в движущихся трепещущих огнях. Местные комсомольцы встречают нас грандиозным факельным шествием.
Жозя шепчет:
— Смотри, совсем как тогда. Ну до чего обидно, что нет с нами Антонио!
Мы поручили выступить Луиджи. Он стоит на грузовике. Возле него четыре комсомольца с факелами в руках. Желтые и красные блики скользят по лицу Луиджи. Схватившись обеими руками за борт машины, он молча вглядывается в море колышущихся огней. Наверное, Луиджи кажется, что не факелы, а пылающие сердца комсомольцев освещают эту густую, темную, как в родной его Вероне, ночь. Я вижу, что он страшно взволнован. Пауза затянулась. Но площадь ждет, терпеливо, настороженно. Ну же, Луиджи, дорогой… Пора!
— Ваш великий писатель Горький, — начал Луиджи, — написал чудесную легенду о благородном Данко и его огненном сердце… В груди каждого комсомольца бьется сердце Данко. И каждый из нас готов вырвать его из своей груди и превратить в факел пролетарской революции. Да здравствует комсомол всего мира!
— Переводи, Жозя! — крикнул я.
Что тут было! Тысячи факелов взметнулись вверх. Площадь запела «Молодую гвардию». Всех нас подхватили крепкие осторожные руки, подняли и пронесли по улицам Краснодара.
Шофёр из Владикавказа, ингуш Азмат, с профилем индейца, в маленькой засаленной кепчонке, застрявшей в копне густейших черных волос, гнал как дьявол.
Но Терек всё равно обгонял наш открытый автобус и торжествующе ревел.
Разговаривать просто невозможно. Мы орем друг другу в ухо: «Красота-то какая!» — «Это Казбек. Казбек! Понимаешь?» — «Кто Казбек?» — «Гора Казбек. Вторая вершина Кавказа». — «Давайте устроим восхождение на Казбек!» — «Там мороз и ветер». — «Здо́рово едем…» — «Чарли, где твоя кепка? Унесло?» — «Да нет, я спрятал ее в карман». — «А на перевале, говорят, вьюга». — «Вот и посмотришь зиму».