Страница 34 из 157
Я махнул рукой:
— Ладно, пошли.
Мы медленно поднимались по лестнице, совсем рядом, иногда касаясь друг друга плечом, локтем, бедром, но каждый сам по себе.
— Куда же вы пропали? — возбужденно кричал Миша, стоя на верхней площадке лестницы и размахивая полевым биноклем. — Приехали ребята из Хамовнического и Московского бюро. Очень хотят с вами встретиться.
— Не обошлось, значит, без начальства, — сказал я.
— И не говори, — сказал Миша. — Подавай им представителей КИМа, и никаких гвоздей! Я говорю — купаться пошли. А они претензии предъявляют, почему одних отпустил.
Тут как раз и появилось начальство: два парня в шевиотовых пиджаках и толстоногая, крепкая, как гриб-боровик, девчушка.
— Это ты Муромцев?
— Я Муромцев.
— Будем знакомы. Я — Лиза, зампредседателя Московского бюро. — Она сверху вниз рванула мне руку, точно намереваясь вывихнуть ее в плече, и сообщила, что ответственна за все мероприятия по интернациональной связи.
— Я давно хотела с тобой поговорить, — тараторила она, ухватив меня за локоть и устремляясь к дому. — Да знаешь как некогда… Давай посидим на террасе и обсудим план мероприятий… Вы, надеюсь, до вечера не уедете?
А парни из районного бюро с двух сторон подступили к Маргарет, осторожно взяли ее под локотки и увели в неизвестном направлении. Может, оно так-то и лучше! Мне трудно было бы остаться сейчас с глазу на глаз с Маргарет и говорить о вещах посторонних и незначительных. Уж лучше подробно обсудить весь план интернациональной связи, который вытащила из своего портфельчика толстоногая и напористая Лиза.
И так получилось, что Лиза целый день не отходила от меня ни на шаг, а у Маргарет вместо одной тени стало три, — шевиотовые пиджаки следовали за ней как завороженные.
Провожать нас отправился весь лагерь. Шли мы на этот раз не по лесным и луговым тропинкам, а по проселочной дороге, под дробь четырех барабанов и воинственный коллективный клич: «Раз, два, три! Пионеры — мы. Мы фашистов не боимся, пойдем на штыки».
Я так и не смог пробиться к Маргарет сквозь сгущавшуюся тьму. Она шла где-то впереди, и два парня из Хамовнического бюро пионеров освещали ей путь вспышками электрических фонариков, а я плелся сзади, и на руке моей висела Лиза, тяжелая и ненужная, как чугунное ядро.
НЕ НА ШТЫКАХ
За несколько дней до открытия VI конгресса Коммунистического Интернационала на нашем этаже появился человек, которого я раньше никогда не встречал.
Он зашел и в агитпроп, поговорил с Лейбрандтом по-немецки, на отличном французском перебросился несколькими фразами с оказавшимся тут же Франсуа Бийю, в коридоре, встретившись с Колей Фокиным, хлопнул его по плечу и осведомился по-русски:
— Ну, как ты жив, Николай? И что есть нового за Великой китайской стеной?
Солидный, всегда очень серьезный, Фокин необычайно оживился, крепко тряхнул протянутую ему руку и, в свою очередь, спросил:
— А ты-то как, Федя? Давненько, давненько… Забурел, брат! Совсем позабыл своих комсомольцев.
Очкастый лысеющий Фокин в темно-коричневой толстовке с карманами, до того набитыми бумагами, что они казались тугими мешочками, прикрепленными к сукну, мало походил на «позабытого комсомольца». Но тот, кого он назвал Федей, — высокий, сухощавый человек с большими светлыми глазами и щегольскими каштановыми усиками на до красноты загорелом лице, — должно быть, видел Фокина не совсем таким, каким видел его я.
— Да, — сказал он с едва слышным вздохом. — Прошло мое комсомольское время. И уже не так много осталось старых друзей в этом коридоре.
Его взгляд мимолетно скользнул по мне, а вслед за ним посмотрел на меня и Фокин.
— Поди-ка сюда, Дмитрий, — позвал он, — и познакомься с «русским немцем». Вот она, наша смена, Федя.
— Здравствуй, смена, — приветливо сказал так странно названный человек. Он очень четко и почти правильно произносил русские слова. У него была сильная рука и настоящее мужское пожатие. — Меня зовут Курелла.
— Здравствуй, товарищ Курелла, — пробормотал я, почему-то робея перед этим стройным, по-европейски одетым человеком, о котором я так много слышал и от Тарханова, и от Шацкина, и от других наших старейших. О немецком парне, приехавшем в Москву из Мюнхена, очень скоро ставшем совсем своим среди комсомольской братии, «русском немце» Феде Циглере — Курелла, который, выполняя поручение Владимира Ильича, стал одним из организаторов КИМа. — Я так много о тебе слышал!
— Так, значит, меня еще не забыли! — воскликнул Курелла. — Это, знаешь ли, весьма радостно, что юные деятели КИМа помнят древних стариков.
— Мне часто рассказывал про тебя Оскар, — торопливо говорил я. — И если бы у тебя нашлось время… Мне бы так хотелось поговорить с тобой. О многом… О том, как вы когда-то организовывали КИМ…
— Ну, думаю, что это не безнадежно. Ты просто подойдешь ко мне в одном из перерывов, мы уединимся, и я постараюсь удовлетворить твою любознательность. Подходит?
— Подходит. Конечно, подходит. Обязательно найду тебя, — радостно сказал я и пожал руку Курелла.
Конгресс открывался 17 июля 1928 года в Колонном зале Дома Союзов.
Оставалось только два дня, а я всё еще не знал, попаду или нет на конгресс, ну и, конечно, отчаянно волновался. Уже было известно, что кроме Хитарова, Мильчакова и Григорьева, включенных с правом решающего голоса в состав делегатов от ВКП(б), КИМ получил еще тридцать делегатских билетов с правом решающего голоса, несколько с совещательным и много гостевых. Ведь Коммунистический Интернационал Молодежи по количеству членов был второй после ВКП(б) секцией Коминтерна.
Уже получили делегатские билеты на плотной глянцевой бумаге руководители агитпропа Роберт Лейбрандт и Фриц Геминдер.
Постоянный гостевой билет был вручен и Маргарет. Она мне его показала, — не такой, конечно, красивый, как делегатский, но тоже с фотографией. Юнгштурмовка, чуть раскрытая на груди, белый воротничок блузки, сияющий взгляд и тугая прядь темных волос на лбу.
— Подари мне такую фотографию, Маджи, — взмолился я.
Маргарет вложила билет в записную книжку и тщательно застегнула карман юнгштурмовки.
— Такой у меня больше нет. И потом, как это говорится… Я же никуда не ушла, Тмитрий. — Но, взглянув на мое огорченное лицо, едва заметно усмехнулась: — Может, я тебе подарю другую. Лучше.
Маргарет страшно гордилась, что получила право присутствовать на всех заседаниях конгресса, и я был за нее очень рад. Оказывается, за Маргарет хлопотали приехавшие английские товарищи Белл, Мерфи, Рэст. Все они знали не только Мак-Грегора — отца Маргарет, но и ее. «Одна из самых боевых активисток нашего комсомола», — сказал Рэст, зайдя к нам в агитпроп и застав там Маргарет. Она протянула ему обе руки и сказала по-русски: «Здравствуй, Бил. Видишь, я уже совсем москвичка».
Бил — крупный, розовощекий парень, с короткой массивной трубкой в зубах, — осторожно сжал руки Маргарет своими широкими ладонями и буркнул: «Олл райт, Маджи, но только все парни и девушки Глазго скучают без тебя». И вот тут-то я и понял, что Маджи уедет, может быть, очень скоро, и позавидовал Расту, который всё же сможет иногда ее видеть, потому что до Глазго куда ближе от Лондона, нежели от Москвы.
— Ты уже получил это? — спросила Маргарет и дотронулась пальцем до кармашка юнгштурмовки. — Я тоже хотела бы посмотреть, какой ты вышел.
— Наверное, у фотографа сломался аппарат, — пошутил я.
— Не понимаю, — сказала Маргарет. — Я видала у него несколько аппаратов.
— Слушай, Сам, — не выдержал я, — может, они о нас забыли? Может, к Хитарову надо обратиться?
Черня лениво пожал плечами:
— Еще два дня. Зря волнуешься. В списках мы с тобой фигурируем, это я точно знаю.
По-видимому, мы действительно фигурировали в каких-то там списках, потому что в агитпроп зашел секретарь русской делегации Ваня Борецкий и сообщил, что мы оба, то есть Черня и я, поступаем в распоряжение товарища Коганицкого — управделами исполкома.