Страница 28 из 157
— Не выйдет. Я больше не буду заниматься боксом.
— Из-за меня? — Ее глаза изумленно расширились. — Это… это… Ну, как сказать… Большая неверность… Вот.
Да, Маргарет, из-за тебя! Я не хочу находить в твоих глазах страх и отвращение. Я не хочу, чтобы ты отклоняла свое плечо в сторону, негодуя и возмущаясь от одной мысли, что мои пальцы могут случайно дотронуться до тебя. Если ты пожелаешь, я откажусь не только от занятий боксом. Только захоти что-нибудь, и я это сделаю. Ну, пожалуйста, захоти!
— Ты тут ни при чем. Меня просил об этом товарищ Хитаров. Он говорит, что негоже работнику КИМа ходить с разукрашенной физиономией и вызывать всякие нежелательные толки.
Маргарет передернула худенькими плечами:
— Этого я не понимаю. Лесли работает в типографии. Никто не говорит ему: у тебя испорчено лицо и это очень плохо. Все знают — Лесли защищает спортивную честь Глазго.
— Но я-то никогда не был чемпионом Москвы!
Какая ты замечательная, Маргарет! Всё ведь поняла. Вот для тебя я мог бы постараться стать мастером спорта и, чем черт не шутит, выиграть первенство Москвы. Чемпион Москвы в полусреднем весе Дмитрий Муромцев! Тут, понятно, аплодисменты, может, даже букеты цветов. И я, прижав их к груди, перепрыгиваю через канат и бегу по залу, чтобы положить эти цветы на колени девушке в скромной юнгштурмовской форме… Кто она? Разве вы не знаете? Она — друг нового чемпиона Москвы.
— Почему ты стал задумчивым, Тмитрий?
— Прости, пожалуйста… Так, фантазии всякие приходят…
— Что значит — фантазии приходят? Ты будешь помогать мне изучать русский язык? Это очень трудно…
— Буду, конечно! Ты надолго приехала?
— Я бы хотела надолго. Но не знаю. Я уже прожила шесть месяцев. Училась. Теперь — практика. Может быть, после конгресса…
Щелкнули замки лейбрандтовского портфеля. Что такое? Неужели конец рабочего дня? Да, Лейбрандт протирает очки кусочком замши, надевает их на свой крупный белый нос, берет портфель и не торопясь направляется к двери. Значит, ровно пять и я уже часа два ввожу Маргарет Мак-Грегор в круг ее новых обязанностей.
Она встала со стула и протянула мне руку:
— До свиданья, Тмитрий.
— Давай я провожу тебя.
— Пожалуйста, не надо.
— Но почему? Идти вдвоем веселее.
— Я буду вдвоем. Меня ждет мой друг.
— А-а… Как говорится, третий лишний, — не удержался я.
— Не понимаю, — нахмурилась Маргарет.
«СОВСЕМ ПРОПАЛ, СТАРИК…»
— Бедный Вертер, — сочувственно вздохнув, сказал Сам.
Я как ошпаренный отскочил от стола Маргарет. В общем-то, ничего особенного я и не делал: передвинул квадратную чернильницу с засохшей фиолетовой гущей на дне (Маргарет пользовалась «ватерманом»), поправил лист серого глянцевитого картона, заменявшего стекло, подержал в пальцах по-женски коротко очиненный карандаш, а потом проверил, подложена ли бумага под хромую ножку стола.
Так приятно прикасаться к вещам, побывавшим в руках Маргарет!
Я пришел минут за двадцать до начала работы. На то была особая причина. Вчера мы наконец сторговались с Гетцке, и его выходной темно-коричневый, в тоненькую белую полоску, костюм стал моей собственностью. Я долго вертелся перед трюмо в нашей круглой гостиной.
Какой-то франт в отлично сшитом и отутюженном костюме и ярко-красном галстуке в черных точечках, темноволосый и бледнокожий, как лорд Байрон, делал какие-то странные телодвижения — то засовывал руки в карманы брюк, то скрещивал их на груди, откидывал назад голову и презрительно усмехался… В конце концов он высунул толстый розовый язык, и я, вполне удовлетворенный, отошел от зеркала.
Таким Маргарет меня еще не видела! Старый пиджачок и две сменные косоворотки погребены на дне чемодана. Дмитрий Муромцев неотразим и великолепен. Горе тебе, Жансон! В таком боевом настроении я заявился в КИМ, чтобы исподволь подготовиться к встрече.
Но Сам вошел в комнату неожиданно и, что называется, накрыл меня на месте преступления.
— Приличный костюмчик отхватил. — Черня с видом знатока пощупал материал. — Мейд ин Джермани. Десять процентов чистой шерсти, девяносто — еще более чистой бумаги. Сколько заплатил?
— Тридцать пять.
— Дорого. Я же говорил — попроси Фрица. Он бы за те же деньги получше привез.
— Для меня и этот хорош, — сказал я. — По крайней мере переделывать не придется. Сшит как по заказу. Понимаешь, мне понравилось, что он с жилеткой. И карманов — четырнадцать штук. Честное слово!
Черня оглядывал меня со всех сторон:
— Жилетку я бы не надевал. И галстук нужен более скромный. Но сидит отлично. В общем, Митя, теперь у тебя вполне европейский вид. Но оценит ли она твои старания — вот в чем вопрос.
— Ты опять всякую чушь порешь. И не надоело?
— Элементарное чувство тревоги за друга. Вон каким ты стал: бледным, тонким, звонким… Совсем пропал, старик!
Ну и пропал. А тебе-то, собственно, какое дело? Маргарет не твоя девушка. Она не из тех, что тают от твоих широких плеч и ровных, будто фарфоровых, зубов. Ноль внимания! Ты для нее просто Сам Черня — секретарь агитпропотдела. «Здравствуй, Сам. Мне нужна машинка с латинским шрифтом»; «Благодарю. Я уже видела этот бюллетень». И как бы ты ни красовался, сколько бы улыбок ни разбрасывал, Маргарет Мак-Грегор неприступна, как скала.
— У нас с Маргарет чисто товарищеские отношения. А потом, ты же знаешь, у нее есть друг.
Сам пренебрежительно фыркнул:
— Флегматик с лицом благополучного капуцина. Не понимаю, что она в нем нашла?
Я тоже не понимаю, но от этого мне нисколько не легче. Морис Жансон теперь работает в латино-европейском отделе. Вот уж ничем не примечательная личность. Говорит, как энцефалитик — каждое, слово отдирает от нёба и медленно проталкивает сквозь зубы. Рыжевато-пятнистый, всё лицо в веснушках небывалой величины. Маргарет приходит с ним на работу, вместе отправляются они в буфет, а в пять часов он, неотвратимый, как тень папаши Гамлета, появляется на пороге нашей комнаты и тянет по-английски: «Собираешься ли ты сегодня обедать, Маджи?» Он зовет ее Маджи и проявляет явное недовольство, если Маргарет приходится задержаться в отделе. Прямая, острая на язык, Маргарет в присутствии Жансона становится молчаливой и задумчивой.
Как-то я спросил, давно ли она знает Жансона. «О да, — сказала Маргарет решительно. — Мы с Морисом познакомились в первый день нашего приезда в Москву». Значит, полгода назад. О, Маджи, Маджи, неужели ты успела его полюбить? Вот уже скоро месяц, как мы видимся с тобой ежедневно, кроме воскресений. Мы сидим в одной комнате. Стол, за которым ты работаешь, стоит у стены, ближе к дверям. Сто́ит мне немножко повернуть голову, и я могу, незаметно для других, разглядывать твое лицо, склоненное над бумагами. Чуть продолговатое лицо, неожиданно заканчивающееся нежным круглым подбородком с продольной ямочкой, смугло-бледное лицо, вдруг вспыхивающее, когда ты случайно встретишь мой пристальный взгляд. Ты сердишься, ты опускаешь глаза, и под защитой пушистых ресниц их непостижимый медовый цвет темнеет. Тебя раздражает мой взгляд? Ладно. Я отвернусь и не буду смотреть на тебя целый день… Нет, целый час. И я действительно целый час не поворачивал головы вправо, даже шея окаменела.
«Тмитрий, пожалуйста»…
Я вскакиваю и бодро подхожу к Маргарет.
«Почему ты рассердился на меня, Тмитрий?» И, не дожидаясь ответа: «Пожалуйста, не надо». Я растерянно лопочу, что и не думал сердиться, откуда она это взяла, и, набравшись смелости, предлагаю: «Знаешь, давай пойдем сегодня в кино. Посмотрим Гарри Пиля. Билеты я раздобуду». Короткая пауза. «У меня нет сегодня свободного вечера. Когда-нибудь позже».
Она родилась в Глазго. Это очень большой город, раскинувшийся по берегам Клайда. Он дымит и грохочет на всю впадину Глен-Мор — огромная кухня Шотландии. Он сумрачный и, быть может, не столь красив, как Эдинбург, но Маргарет его любит. Все свои девятнадцать лет она безвыездно прожила в Старом городе — так называется та часть Глазго, что расположена на правом берегу реки. Правда, несколько раз с отцом и братом она ездила отдыхать на озеро Лох-Ломонд, но это рукой подать от Глазго. Мама умерла давно, в 1919 году, после великой Клайдской стачки, от крупозного воспаления легких. Отец в то время сидел в тюрьме, а чтобы вылечить маму, нужно было иметь много денег. Двухмесячная стачка съела все маленькие сбережения семьи клепальщика Колина Мак-Грегора, и его друзей, и его соседей, всех, кто работал на судостроительных верфях Глазго. Маргарет было тогда десять лет, а старшему брату, Лесли, — четырнадцать. Лесли пришлось бросить колледж и поступить учеником в наборный цех большой типографии. Но это уже после смерти мамы.