Страница 137 из 157
— Об этом и говорить нечего, — сказала Тася. — Бронислава Игнатьевна — член нашей семьи.
Гира порывисто вскочил и попытался поцеловать Тасину руку. Но Тася обняла его.
А Дмитрий молчал, всё еще стараясь разобраться в обступивших его противоречивых чувствах. Конечно же, он был рад за своего друга, потому что поставил себя на его место и представил, как получает телеграмму от Фадеева и наспех прощается с семьей, со своим временным домом — Пензой и ему только чуть грустно, ибо исполняется самое большое его желание: кем угодно и куда угодно, но только бы на фронт! Так что возбужденность и торжество Людаса вполне понятны. Но почему Гира, а не он?
Дмитрий ломал в себе зависть к другу, а она всё выскальзывала и убегала за ковер, как хитроватый, но трусливый борец. И раньше чем он ее не припечатал на обе лопатки, Дмитрий предпочитал молчать. Было и другое чувство — его можно не стесняться! — чувство неизбежного, расставания с очень близким человеком. Жизнь Дмитрию в Пензе очень скрасила дружба с товарищами по цеху — литовскими писателями. Прошло меньше полугода после первой встречи, а Дмитрию казалось, что он знает их уже очень давно. И вместе с ними не раз побывал в Литве, на этой самой Лайсвес-аллее в Каунасе — излюбленном месте литературных встреч, ну и, конечно, там, где неистовый дух мечтателя и сказочника Чюрлениса навечно запечатлен в пастели и темпере, и возле древней башни Гедиминаса, и в маленьких деревеньках, вправленных в неяркий, чуть печальный пейзаж, где родились Саломея и Антанас Венцлова… С ними можно было говорить о литературе, и они понимали Дмитрия с полуслова, потому что это была их общая возлюбленная. А теперь они уезжали, а он оставался, и расставание будет во сто крат тяжелее для Дмитрия, нежели для тех, кто уезжает. Что ж, и это запишем в наш длинный счет гитлеровской Германии!
И только для того, чтобы как-то закрепить совместно пережитое, увы, уже в прошлом, в Пензе, Дмитрий спросил Гиру:
— Но ты будешь вспоминать Пензу?
— А как же, а как же!.. Ты мог бы и не спрашивать, Митя. Ведь именно здесь зародилось начало новейшей литовской поэзии. Ну да, в поэзию вновь вернулись Венцлова и Корсакас, и как неожиданно, как оригинально! И наша Саломея поборола здесь свою немоту. Я тоже написал кое-что… Теперь у каждого из нас троих, уезжающих завтра, в кармане по томику новых стихов. Нет, нет, мы не можем пожаловаться на Пензу. Именно в ней в активную единицу литовской литературной мысли сплотилась наша четверка и не отступила перед лютым беснованием фашистских насильников, захвативших нашу страну. Мы с тобой тоже славно поработали. Наша маленькая литературная бригада… Я не забуду наши выступления. Они дали мне самое главное — сознание, что я нужен, полезен и здесь, в глубоком тылу сражающейся России. И ты не грусти, Дмитрий. Теперь скоро, о, уже очень скоро Красная Армия вновь освободит Литву и ты приедешь к нам, наш драугас Муромцев. Ведь верно? Но кто-то стучит. Должно быть, товарищ Антанас.
Да, это пришел Венцлова.
— А-а… Товарищ Гира уже здесь! — воскликнул он, и Дмитрию показалось, что пришел не Венцлова, а его более молодой и счастливый брат. Куда делась сдержанность и отчужденность Антанаса? Может, он сбросил их с себя вместе с тяжелой шубой? Широкая улыбка прочно обосновалась на его бледном, словно высеченном из серого камня, лице.
— Пришел попрощаться. Боюсь, что мы отправимся отсюда ночью. Не слишком удобно для организации торжественных проводов. К тому же крепкий морозец. Ну, Дмитрий Иванович, как понравилась вам новость, которую принес в клювике товарищ Гира?
— Драугас Муромцев и радуется и огорчается, — быстро вмешался Гира. — И его можно понять: он остается один.
Венцлова изумленно поднял брови.
— Почему же один? В Пензе собралось немало деятелей искусства, а он работает в отделе. Большой коллектив, и нужная работа. По-моему, вы что-то напутали, товарищ Гира. По сравнению с нами Дмитрий Иванович не был, да не мог быть одиноким. Он — русский, оказавшийся в русском же городе. Мы только прицеливались, а он уже стрелял и, как мне кажется, попадал в центр мишени. Но теперь и мы сможем стрелять…
Попивая всё тот же чаек, Венцлова шутил, рассказывал всякие смешные истории и поддразнивал Людаса Константиновича.
— Вы знаете, — говорил он Тасе, — товарищ Гира известен не только как наш старейший поэт и общественный деятель. Он еще и неутомимый искатель муз. Заметьте, муз, а не музы.
— Товарищ Антанас! Вы занимаетесь явной дезинформацией.
— Да нет же, товарищ Гира. Вспомните, прошу вас… Это когда мы оба трудились в Министерстве просвещения… Так вот, он задает мне следующий вопрос: «Скажите, товарищ Антанас, может быть у поэта муза?» Я, естественно, отвечаю: «Да». И тогда… тогда товарищ Гира торжествующе обращается к Брониславе Игнатьевне: «Я же говорил тебе, мамочка, как у Данте — Беатриче, как у Петрарки — Лаура… Вот и наш министр такого же мнения. А ты почему-то не соглашаешься!»
Все засмеялись, и первым Людас — мелким, кудахтающим смешком.
— Не помню, не помню такого разговора, товарищ Антанас… Но уж теперь-то вы не сможете осудить меня за непостоянство. У меня одна муза: Эриния. — Гира сурово нахмурился и пристукнул по столу кулачком. — Петь о возмездии, пока оно не свершится.
— Вот вы бы, Людас Константинович, и пели, не уезжая из Пензы, — вмешалась вдруг Софья Александровна. — В вашем-то возрасте на фронт! Там и простудиться недолго.
— Мама! — укоризненно сказал Дмитрий.
Но Гира ничуть не обиделся. Только весь напружился, выпятил грудь и закинул чуть назад голову.
— Старый конь борозды не испортит, — сказал он не совсем к месту. Но Дмитрий явственно услышал звон мушкетерских шпор. — А простудиться можно и лежа на печи.
Венцлова беззвучно посмеивался.
— À la guerre comme à la guerre[54]. Товарищ Гира уже воюет. Разумеется — мысленно.
— А что? А что? Следует заранее перестроить свою психику, преодолеть, так сказать, тыловые настроения.
— Я всё же не думаю, что под твое командование дадут батальон или роту, — сказал Дмитрий. И обращаясь к Венцлове: — Вероятно, вам предстоит стать военными корреспондентами или, может, организовать и вести дивизионную газету?
— Трудно сейчас сказать… И знаете, я об этом не думал. Любая работа будет хороша! — Он посмотрел на свои широкие белые ладони, как бы примериваясь, на что они смогут пригодиться там. — Межелайтис тоже едет с нами. И я за Эдуардаса особенно рад, ему, бедняге, нелегко было иметь дело со стеклянной посудой.
— Вот бы Саломея порадовалась за всех, — сказал Дмитрий. — И почему она так внезапно, так торопливо уехала? — Он всё еще не свыкся с тем, что молодая женщина, с которой он в конце концов почти подружился, исчезла, словно снежинка, унесенная порывом декабрьской вьюги. Вместе с Микалиной Мешкаускене, направленной в столицу Башкирии в качестве уполномоченной литовского правительства, Саломея Нерис уехала в Уфу.
— Нелегко ответить на ваш вопрос, Дмитрий, — задумчиво говорил Венцлова. — По-моему, она сделала ошибку, уехав из Пензы. Мы много говорили с ней, старались убедить ее остаться… Она упрямо качала головой: «Я здесь одинока». И поступила по-своему. А теперь написала мне, что страшно раскаивается, что шестнадцать суток пути совершенно измучили ее и Баландиса, что в этом белом ледяном городе у нее замерзает сердце и, будь у нее крылья, она тотчас же прилетела бы обратно. Да, очень это грустная история, и виноваты в ней мы — друзья Саломеи. Конечно, у каждого из нас есть свои беды, и трудно измерить глубину постигшего тебя несчастья, чтобы сравнить с несчастьем товарища. А вот силу сопротивления соизмерить необходимо. И слабейшего подпереть своими плечами. Самой слабой среди нас оказалась Саломея. Но это вовсе не означает, что она вообще слабая натура. Нет, нет, у нее богатый и сильный характер. Но ей всё еще мешает прошлое. Слишком много крутых поворотов пришлось ей сделать.
54
На войне как на войне (франц.).