Страница 112 из 157
— Вот, значит, в чем дело, — задумчиво протянула Тася. — А ведь это противоестественно: такой дирижер, как Рахлин, носится по эстрадным концертам!
— Думаю, что ненадолго. О нем обязательно вспомнят и вызовут в Куйбышев, а может, и в Москву.
— А к столовой-то его прикрепили?
— Чарский обещал устроить.
Несколько дней спустя в кабинет Королева зашел Евгений Николаевич Белов.
— Хочу с вами посоветоваться, товарищи. Есть реальная возможность загарпунить кита!
Королев неторопливо сворачивал цигарку.
— Иван Силыч своим самосадом одарил. Не табачок, а динамит! Хочешь на закрутку, Дмитрий Иванович?
— У меня моршанка, — сказал Муромцев. — Так что же это за кит, Женя?
Белов ухватился за подбородок и интригующе поглядывал то на Королева, то на Муромцева.
— Здесь Треплев, товарищи, — сказал он наконец.
— И Заречная?.. — ухмыльнулся Королев. — В каком смысле Треплев?
— В самом прямом. В Пензе — проездом. Да вы что, товарищи, на свет только что родились — Треплева не знаете? Это же крупнейший периферийный режиссер. Художественный руководитель Одесского русского драматического театра.
Королев и Муромцев смущенно переглянулись.
— Мы же с ним журналисты, Женя, — извиняюще пробубнил Королев.
— Что ж, братцы журналисты, придется мне просветительную кампанию провести. Значит так: Треплев — звезда первой величины. Свердловск, Саратов, Горький — вот его масштабы. В нормальных условиях Пенза о нем и мечтать-то не могла. А сейчас, коли постараться, можем заполучить. Запросто!
— Очередным режиссером? — спросил Королев.
— Губа у тебя не дура, Костя, — усмехнулся Белов. — Нам бы еще Охлопкова или там Рубена Симонова… Чтобы в очередь ставили! Нет, товарищи, надо уговорить Треплева стать художественным руководителем нашего театра.
— Постой, постой, — вмешался Муромцев. — А ты что будешь делать?
После скоропостижной смерти Вольмара худруком театра был назначен Белов, и случилось это каких-нибудь две недели назад. Коллектив театра радостно встретил его назначение. Покойный худрук бы добрым и порядочным человеком, но, как говорится, по уши погряз в традиционности, характерной для средних периферийных театров. Он тяготел к классике и любезной его сердцу мелодраме. Бертольд Брехт оставался для него непонятным, как китайский язык, и он требовал для его пьес тех же ритмов, что и для Островского, который, кстати, открывался перед ним гораздо отчетливее и полнее, нежели Чехов. Белову трудно работалось под его руководством. Между тем Евгений Николаевич был режиссером талантливым, смелым и, что особенно важно, превосходно чувствовал пульс времени. И Королев и Муромцев считали, что лучшего худрука не сыскать. И вдруг…
— Я останусь очередным режиссером, — сказал Белов. — Вот ты, Костя, шахматист. Так кого бы ты послал отстаивать нашу советскую школу: Ботвинника или какого-нибудь мастера? Ну-ка?
Королев хмыкнул, глубоко затянулся чинариком, вспыхнувшим трескучим огоньком между пожелтевшими кончиками пальцев.
— Если ты всё это серьезно продумал и решил, — начал он неуверенно.
— Я-то решил. Но надо, чтобы и Треплев решил. Пойдемте.
— На вокзал? — спросил Королев.
— Зачем так далеко! Он сейчас в моем кабинете.
В большой светлой комнате за кулисами они застали четверых незнакомых людей. Мужчину и трех женщин. Мужчина был высок, худ и остронос. Он сидел на стуле, как на жердочке, так и не сняв черного драпового пальто с поднятым воротником. Густые пряди черных волос со струйками седины падали ему на лоб. Большие темные глаза за стеклами очков казались искусственными в своей неподвижности.
Немолодая женщина с живым, приветливым лицом разливала чай и прикрывала кусочки черного хлеба розоватыми лепестками шпика.
Другая — молодая, крупная, с длинными руками и ногами — бесцельно бродила из угла в угол и всё поправляла смятый воротничок кофточки, обнимавший ее высокую шею.
Крохотная полная старушка примостилась в уголке роскошного бутафорского дивана с позолоченной спинкой и непрерывно покачивала головой справа налево, как фарфоровый болванчик. В комнате густо пахло горем.
— Вот, Авраам Давыдович, привел всё наше начальство, — сказал Белов.
— Хотите чаю, граждане? — спросила женщина с живым лицом. — Меня зовут Нелли Карловна. Я теща Авраама Давидовича. А это моя дочь Кира.
— Скажите, я могла бы где-нибудь помыться? — спросила Кира и попыталась расправить воротничок.
— Начальник отдела Константин Васильевич Королев. Инспектор театров Дмитрий Иванович Муромцев, — сказал Белов.
— У меня умер отец, — сказал Треплев, вставая со стула и как-то странно взмахивая рукой. — Тело на вокзале. Он там совершенно один.
— Перестань. Я тебе говорю, перестань! — закричала Кира.
— Успокойтесь, дружочек! Вот вам чай. Очень крепкий, — сказала Нелли Карловна.
— Его надо предать земле. Ему нельзя оставаться на вокзале.
Старушка зарыдала.
— Это мать Треплева, — шепотом сообщил Белов. И громко, как глухонемому: — Вы не беспокойтесь, Авраам Давыдович, мы всё организуем.
— А какая же нужна организация, чтобы зарыть умершего? — спросил Треплев и с ненавистью посмотрел на Белова.
— Я уже заказал гроб нашим плотникам. К вечеру будет готов.
— Так что же вы от меня хотите? — в отчаянии спросил Треплев и опять слабо взмахнул рукой, как журавль перебитым крылом.
— Вам нет смысла уезжать отсюда, — твердо начал Белов. — Во всяком случае, не сегодня. Надо восстановить силы.
— О господи, если бы только можно было принять горячую ванну! — воскликнула Кира.
Старушка на алом бархате дивана всё еще всхлипывала, но уже совсем тихо.
— Мы обеспечим вам номер в гостинице. И может, там будет горячая вода, — не слишком уверенно обнадежил Белов.
— Обстановка сложная, — негромко сказал Королев. — Думаю, о делах говорить преждевременно. Ты, Дмитрий Иванович, задержись еще немного, а я пойду. Мне еще в облисполком…
Муромцев остался, хотя тоже чувствовал себя очень неловко.
Воображение рисовало драматические картины ухода семьи Треплева из Одессы. Совсем дряхлые родители. Давка, теснота, духота. Задыхающийся старик в тяжком сердечном приступе. Врача, ради бога, врача! Инъекция камфары, и подхлестнутое сердце перестанет захлебываться. «Нелли, вы захватили шприц?» Нелли Карловна судорожно роется в своей сумочке. Шприца нет. Только пузырек с валерьянкой. Умирающему вливают в рот валерьянку. Она вытекает на свалявшуюся седую бороду. «Доктор, наконец-то!» — «Я — хирург». — «Укол ему надо сделать, укол!» Пальцы врача обхватывают запястье — кости, обтянутые пергаментом.
Колеса вагона ритмично погромыхивают на стыках рельсов. А пульс молчит. «Укол не нужен. Простите, но он умер». Старик, как ни в чем не бывало, продолжает сидеть на нижней полке возле окна, уронив голову на грудь.
Очень уж тесно в купе…
«О чем же я буду с ним говорить?» — спрашивал себя Муромцев, с жалостью наблюдая за семьей, тяжко придавленной горем. Он вопросительно посмотрел на Белова, но тот едва заметно кивнул головой: мол, не будем отступать, всё образуется.
И в самом деле образовалось! Но только благодаря Нелли Карловне. Она оказалась первоклассным организатором если не хорошего, то, во всяком случае, приемлемого настроения. Усадила за стол всех, включая мать Треплева, Белова и Муромцева. Предложила крепкий, душистый чай. Сказала, что и речи не может быть о том, чтобы куда-то двигаться сегодня: Кира совсем ослабла, да и Авраам Давыдович простудился — вон ведь как нехорошо кашляет.
Треплев пил чай жадными глотками. Стекла очков запотели от пара. Он снял их и старательно протирал платком, тревожно и беспомощно поглядывая на Киру большими темно-карими глазами. Некурящий Белов вытащил коробку «Казбека» — и где он ее только раздобыл! — предложил Треплеву. Все, кроме старушки, закурили. Белов с явным отвращением выпустил густые струи дыма из ноздрей, фыркнул как лошадь и взглядом подтолкнул Муромцева.