Страница 109 из 157
— Я проснулась. Это война, — сказала Саломея, холодея от мысли, что, может быть, это и взаправду война.
— Наверное, какие-нибудь маневры. Война не приходит так внезапно, — успокаивал ее и себя муж.
Саломея быстро оделась в лучшее свое платье. Так же скоро одела и Баландукаса… Еще несколько воздушных ударов. Выбежала на улицу. Лес стоял рядом, зеленый и певучий. Но он обманывал. Там, где Каунас, на небе бледное зарево и сизые столбы дыма. Да, это война. Значит, опять? Мысль метнулась через двадцатипятилетие в прошлое. Тогда, десятилетней девочкой, она впервые встретилась с войной, на железных, громыхающих ногах проходившей по Литве. И в Судовскую долину, в родную ее деревеньку Киршай, заглянула война. Немецкие солдаты в касках со злыми остриями, трупы убитых ими людей… На проселочных дорогах, на лесной опушке, в струях светлой Ширвинты. И в серых солдатских шинелях, и в темной домотканой мужицкой одежде. Поэтому, наверное, в трагическом изломе застыли темные ее брови, так трудно в улыбке раскрывались губы, а в ее поэзии кровоточила тема войны.
Но вот за ней в Палемонас приехала машина из Каунаса с наказом товарищей-писателей прибыть как можно скорее.
— Я скоро вернусь. Береги сына, — сказала она мужу.
Саломея тихо вошла в небольшой зал Дома писателей, где Монтвила, Симонайтите, Тильвитис, Корсакас и другие сидели возле репродуктора и слушали речь Молотова. Вошла, кивнула головой и, стоя возле двери, выслушала конец речи. И когда задвигали стульями, заговорили — как быть, что же теперь делать? — в быстрый, нервный обмен мнениями вошло ее простое и ясное предложение:
— Возьмем винтовки и пойдем защищать наш город.
— Ну что вы, Саломея, разве речь идет о баррикадных боях? Нас оборонит Красная Армия!
Ясность внес товарищ из Центрального Комитета. Женщинам и детям хорошо бы на некоторое время уехать в какую-нибудь деревню. Подальше от большого города. Чтобы избежать возможных бомбежек. Через три-четыре дня можно будет вернуться. На том и порешили, и Саломея поехала в Палемонас, расположенный слишком близко от Каунаса, всего в пятнадцати минутах езды. Рассказала обо всем Бернардасу, собрала кое-какие вещи, и прежде всего свои рукописи и записные книжки, на всякий случай надела на Баландиса теплую курточку. Попрощалась с мужем: «Хорошенько сторожи наш домик. Я скоро вернусь». Втиснулась в машину, стараясь занять как можно меньше места. Тронулись в сторону Зарасая, так как все основные транспортные артерии страны немцы бомбили и обстреливали из пулеметов.
Но Зарасай горел. Горели Двинск, Себеж… Есть ли сейчас во всей Литве деревня, которая могла бы укрыть мать с ребенком? Говорят, что из подполья вылезли сметоновские недобитки и уже творят расправу над советскими людьми. А Нерис — депутат Верховного Совета СССР. Она написала поэмы «Путь большевика», «Четыре»… И кадемы и таутининки занесли ее в список злейших своих врагов. Ей небезопасно оставаться в какой-нибудь деревне.
Пришлось добираться до Двинска. Там Саломею с ребенком втиснули в вагон отходящего поезда. У Зилупе пикирующий бомбардировщик вывалился из облачка и коршуном пал на поезд. Посыпались бомбы, запылали вагоны. Саломея схватила на руки сына, выскочила из вагона — прямо под град пулеметных пуль. И тут, в стонущей, кричащей толпе, среди истерзанных осколками трупов, случилось самое страшное — она потеряла сына. Она наклонялась над мертвыми. Она подбегала к стонущим раненым. Она спрашивала живых:
— Вы не видели мальчика, совсем маленького, трехлетнего мальчика? На нем теплая курточка…
Вещи, рукописи сгорели. Она о них даже не вспомнила. Думала, что сходит с ума. Ей казалось, что со всех сторон окружают ее вырезанные из дерева, темные от времени и непогод, как бы распятые на стволах деревьев фигурки Христа, точно такие, что встречают и провожают путников на развилках деревенских дорог Литвы. Взгляд деревянного Христа укорял: «Где же твой сын, твой бедный маленький Баландукас?» Теперь она брела пешком. Заходя в деревни и хутора — это уже была Латвия, — задавала каждому встречному все тот же вопрос о мальчике в теплой курточке. И заходила в каждый дом. Уже не помнила, когда ела. Только пила ледяную колодезную воду. В какой-то деревне ее задержали айзсарги: «Советская баба! Попалась-таки, стерва!» Собирались прикончить. Ей-то было все равно… Но теплилась надежда, что, быть может, отыщет сына. И когда ей сказали, что сейчас ее расстреляют, она заговорила со старшим по-немецки — холодно и презрительно. В чем, собственно, ее обвиняют?! И айзсарг сразу стал почтительным, сказал, что вышла ошибка. Саломею отпустили, и в этой же деревне она нашла сына.
Его привела с собой какая-то пожилая литовка, ехавшая в том же поезде. И Саломея шла по пыльным дорогам Латвии, мимо горящих городов и притаившихся хуторов, все дальше и дальше на восток. Великие Луки… Теперь — Ржев. Говорят, что уже недалеко до Москвы. Но силы на исходе. Ведь она все время несет на руках сына. И уже не помнит, когда спала. И когда поняла, что нет, не дойдет, впервые робко подняла руку. Остановилась легковая машина. Рядом с водителем — командир Красной Армии.
— Что вам нужно, гражданка?
— Помогите добраться до Москвы. Нет больше сил у меня…
Командир покачал головой. К сожалению, он едет не в Москву. И тогда, насилуя свою совесть, Саломея вытащила из кармана свою депутатскую книжечку.
— Но почему вы здесь одна, пешком? — удивленно расспрашивал командир.
Она только рукой махнула:
— Ну, так случилось…
— Садитесь, товарищ депутат. Я довезу вас.
И уже в пути спросил деликатно: кто же она?
Саломея назвала себя.
— Так вы же знаменитая поэтесса! Я хорошо вас знаю.
Накормил мальчонку и ее хлебом и колбасой и доставил прямо на улицу Воровского…
— Я три недели не слышала ни одного звука о Литве. Какие вести?
— Ничего утешительного. Уже вся Литва под немцем, — сказал Венцлова.
— А Бернардас? Вы ничего о нем не знаете? Он не приехал?.. Нет? Значит, остался там…
— Элиза тоже там, — сказал Венцлова.
— И Витаутас — наш сынок… Он ведь тоже… Его нет с нами, — горестно забормотал Гира.
— Простите меня, — тихо молвила Саломея. — Теперь у каждого свое горе.
И надолго-надолго замолчала, будто выполняя обет, как сестрица двенадцати братьев-воронов.
Но всё же им всем вместе стало легче. И была работа, всё в том же радиокомитете. «Может, и ты услышишь мой слабенький голос», — думала Саломея, ежечасно вспоминая мужа. Держалась она молодцом. Даже когда начались бомбежки Москвы. А к бомбежкам невозможно привыкнуть, и каждое их повторение кажется еще более ужасным. Когда бомба попала в здание аптеки на углу улицы Воровского и Арбата, тугая тетива воздуха бросила Венцлову в стену, и он пришел в постпредство почти глухим. Саломея побелела:
— Ну, как ты себя чувствуешь, Антанас? Убийцы! Что они делают? Где их культура?
И Москва, по улицам которой беспрерывно проходили войска, Москва заколоченных и заложенных мешками с песком зеркальных витрин, с белеющими бумажными крестами на окнах, подтянутая, суровая и удивительно чистая, нравилась Саломее. «В мои жилы вливается кровь Москвы, кровь мужества. Я это чувствую!» — говорила она.
А вот досадные мелочи порой ее очень травмировали.
Москва тоже не избежала шпиономании. Одной из жертв этой эпидемии стали и литовские писатели. Однажды Шимкус, Банайтис и кто-то еще заглянули в ресторанчик на Арбате. Принимая от литовцев скромный заказ, официант не без торжественности сообщил, что каждый посетитель может заказать по сто грамм водки. Но они попросили «по чарке» на брата. Официант сразу же заподозрил неладное. Где это видано, чтобы русский человек, имея возможность хватить по сто грамм бодрящей влаги, ограничил бы себя рюмочкой! Теперь смотри в оба! Он так и поступил. И вот уже к столику, за которым сидят литовцы, подходят военные с красными повязками и требуют предъявить документы. А за их плечами маячит настороженная физиономия бдительного официанта. Как же он был разочарован, бедняга! Хохоча и перебивая друг друга, трое «заподозренных» рассказали о забавном происшествии в постпредстве. На том все и кончилось.