Страница 103 из 157
Положил трубку, вздохнул всей грудью и потянулся за папиросой:
— Успокой товарищей. Объясни, что недоразумение получилось. Ну, а по поводу снабжения вопрос будем с Зеленухиным решать. Так сказать, в общеобластном масштабе. Тут, брат, выше себя не перепрыгнешь.
Расстались, кажется, довольные друг другом. Муромцев уже с легкой душой отправился в театр. Коротко рассказал обо всем Константину Васильевичу, потом зашел к Веселер и стал выпрашивать у нее бумаги.
— Целую стопу! Да вы в своем ли уме, товарищ Муромцев? Да если я отдам вам столько, роли придется переписывать на старых обоях или на березовой коре. И наконец, у вас же в отделе свои фонды, — негодовала директорша театра, воинственно поглядывая на Муромцева сквозь пенсне.
Но когда Муромцев объяснил, для кого понадобилась бумага, сердце Анны Юльевны смягчилось и она сама достала из «секретного» шкафа увесистую кипу плотной голубой бумаги, перетянутую шпагатом.
— Вот передайте. Пусть напишут что-нибудь хорошее. И приглашайте всех их в театр. На «Парня из нашего города», скажем. Ведь неплохой спектакль!
— Обязательно. Но прежде чем говорить о зрелищах, надо подумать о хлебе. Что, если прикрепить их к нашей столовой?
— Если только на время, — задумчиво, словно подсчитывая что-то в уме, сказала Веселер. — Плохо у нас с продуктами, Дмитрий Иванович. Мука есть, лук есть. Ну, и постное масло. А крупа кончается. Вы со Степаном Степановичем посоветуйтесь, как всё это лучше устроить. Всё же иностранцы…
— Какие же они иностранцы? Совсем наши!
Получив «добро» директора театра, Муромцев отправился на поклон к Степану Степановичу, заведующему театральной столовой. Впрочем, тот предпочитал, чтобы величали его директором.
Степан Степанович — лицо примечательное, в некотором роде даже живой исторический памятник Пензы. Ну, как тот дом, где квартировал Емельян Пугачев. Как знаменитый пензенский художник репинской выучки Горюшкин-Сорокопудов. Или старожил и патриот города оперный дирижер Федор Петрович Вазерский. За Степаном Степановичем тянулся пышный шлейф былой славы. Во времена седой древности, когда еще в Пензу съезжались со всей России ремонтеры кавалерийских полков и торговали кровных скакунов на ежегодной конской ярмарке, Степан Степанович был владельцем модного ресторана. По слухам, он даже совершил длительное заграничное путешествие и побывал в лучших ресторанах Парижа и Лондона, чтобы подтянуть свой, пензенский, так сказать, к мировому кулинарному стандарту.
С вышки своего возраста — ему давно уже перевалило за семьдесят, — окруженный свитой едоков-призраков: лихих пышноусых лейб-гусаров, строгих уланов, позвякивающих лядунками, и тяжеловесных гигантов в медных касках, представляющих желтых и синих кирасиров, мысленно внимая мелодии серебряных шпор и хрустальных бокалов, он с брезгливым презрением принюхивался к довольно однообразным ароматам, доносящимся из кухни, где, как правило, изготовлялись щи и котлеты с макаронами. Мудрый и отстраненный, часами сидел он за служебным столиком, сложив на животе старые, жилистые руки и наполовину прикрыв всё еще зоркие глаза тяжелыми лиловыми веками. Казалось, что он бесконечно далек от всей этой суеты, поднимаемой в час «пик» поварами, судомойками и официантами. Иногда к нему почтительно подходили старейшие актеры театра, присаживались, выпивали по стопке водки и покорно принимали разнос, который устраивал им Степан Степанович за «Бесприданницу» или «Коварство и любовь».
— Ну какой же из тебя, братец, Паратов, — говорил он герою-любовнику театра Гримальскому. — Рыкаешь, аки лев, когда его укротитель за хвост дергает. А где осанка, где манеры барственные? Ты как ей вчерась шубу-то под ножки бросил? Как тряпку половую. А ведь это — бобры! — И обращался к художественному руководителю Владимиру Прохоровичу Вольмару: — Ну, скажи, Володя, прав я или нет? Я ведь ему битый час растолковывал, какой жест Константин Сергеевич делал. Показывал даже. И пол-литра при этом употребили, а толку — ни на грош!
Вольмар согласно покачивал своей тяжелой рыжекудрой головой, головой постаревшего Нерона, и добродушно замечал:
— Ты, душа моя Степушка, как всегда, почти прав. Темперамента у Григория через край, а шлифовка… гм… гм…
— А ты шлифуй, Володя, шлифуй! На то и поставлен художественным руководителем… Может, сделаешь из него бриллиант, — назидательно говорил Степан Степанович.
Вот и сейчас он сидел за служебным столиком в обществе Седова.
Лицо Седова изрядно раскраснелось, и даже на пергаментно-желтые, чисто выбритые щеки директора столовой пала нежнейшая заря.
«И где они только водку достают?» — подумал Муромцев, пожимая сухую, но всё еще сильную стариковскую руку.
— Присаживайтесь, товарищ Муромцев, — предложил Степан Степанович. — Мы тут по поводу премьеры тары-бары развели. Не по душе мне Нацкая. Ну что ты сделаешь! Вы только поинтересуйтесь, как она бальное платье носит! Запутается в юбчишке, ну и пошла лягаться. Ведь актриса, а не кобыла, господи прости. А вот он, Павлушка, всё ее защищает.
— Простите, но у меня к вам дело.
— Чем могу служить? — сухо спросил Степан Степанович, совершенно не переносящий, когда кто-нибудь прерывал его «рецензирование».
— Понимаете, Степан Степанович, в Пензу приехали писатели из Литвы. Я договорился с Анной Юльевной. Их надо на время прикрепить к нашей столовой.
Это был явный тактический просчет Муромцева.
— Начальству виднее, — неопределенно буркнул Степан Степанович и отвернулся.
— А мне, пожалуй, пора, — сказал Седов и точным движением ноги затолкнул бутылку из-под водки подальше, к самой стене.
«Придется теперь подлизываться», — мысленно усмехнулся Муромцев и, потоптавшись возле столика, присел напротив Степана Степановича.
— Вы же наш царь царей, Степан Степанович, — сказал он, трогая слабую струнку директора столовой.
— Муж царицы, муж царицы!.. — тотчас же хрипловатым фальцетом проскандировал Степан Степанович и отрывисто осведомился: — Ну, какие там еще литовцы?
Муромцев рассказал.
— Большие, говорите, писатели? — всё более мрачнея ликом, переспросил Степан Степанович. И неожиданно разъярился: — В какие же вы меня, Дмитрий Иванович, узкие обстоятельства ввязываете? Как же я им в глаза смотреть буду, если ничего, кроме мучной болтушки с клецками, предоставить не сумею? Ведь это же не блюдо, а пародия какая-то, господи прости. А по вашим словам, они с самим Константином Дмитриевичем Бальмонтом котлеты деволяй кушали.
— Клецки по теперешним временам тоже неплохая штука. Относительно Нацкой я с вами согласен. Слишком, пожалуй, суетится.
— Ножкой брык да брык. Разве так можно! Вот ведь Елена Павловна Половцева лебедью белой выплывает. Тут ничего не скажешь. Тут — старая школа. — И после многозначительной паузы: — Приглашайте на завтра. Пирожки с сагой прикажу испечь.
— Ну вот и договорились, Степан Степанович, — с чувством сказал Муромцев и благодарно пожал руку директору столовой.
В превосходном настроении пришел он в отдел и сразу же погряз в делах, решать которые надо было безотлагательно.
Евгений Бегак, окончательно сформировавший свой хозрасчетный оборонный театр миниатюр, пришел, чтобы согласовать первую программу.
В состав труппы вошли и заслуженная артистка республики Уварова, которую Муромцев отлично помнил по спектаклям Камерного театра, и талантливая актриса Московского детского театра Верочка Лейкина, подвижная, обаятельная, и несколько актеров из южных театров, «снятых» Бегаком с поезда. Молоденькая исполнительница интимных песенок Наташа Аксельбант, обитающая пока что на большом сундуке в квартире Муромцева, тоже была включена в труппу.
— Срочно нужна пьеса, — сказал Бегак. — Одноактная, ударная и постановочно не слишком сложная. Как стержень программы. Может, вы, Дмитрий Иванович, напишете?
— А когда она вам нужна?
— Послезавтра, — спокойно ответствовал Бегак. — В противном случае сильно задержится открытие театра.