Страница 100 из 157
— Вы знакомы с Пятрасом? — потеплевшим голосом в свою очередь спросил Венцлова.
— Только по книгам. Очень понравилась его «Земля-кормилица».
— Я думаю, что наш Цвирка действительно хороший писатель. И знаете, он веселый, добрый человек. Это немаловажно для писателя. Пятрас и Костас Корсакас направились в Кировскую область…
— Вы здесь с семьей, товарищ Венцлова?
И тут же Муромцев понял, что зря задал этот вопрос. Лицо Венцловы стало похоже на маску: он опустил веки, стекла очков пусто поблескивали на неподвижном, гипсово-белом овале. Чуть дрогнули пальцы рук, спокойно лежащих на коленях, когда он коротко ответил:
— Я один. Я потерял жену и сына.
— Простите… — тихо сказал Муромцев.
— Нет, нет, вы не так меня поняли. Они не погибли. Я очень надеюсь на это. Но они остались там. И, видимо сделав какое-то внутреннее усилие, сбросил трагическую, сковавшую все лицевые мускулы маску и вновь взглянул на Муромцева внимательно и приветливо: — Видите ли, когда Ha
— И вы вернетесь! — воскликнул Муромцев, вкладывая в эту фразу всю силу собственного своего убеждения, что уже завтра или, в крайнем случае, послезавтра в сводках Совинформбюро будет сказано, что Красная Армия перешла в решительное наступление по всему фронту, разгромила фашистские полчища и отбросила их за рубежи Советской страны. Завтра или послезавтра… Ну, а как же иначе!
Венцлова кивнул головой:
— Несомненно. — Но тут же перевел разговор на иные рельсы: — Как этот городок — ничего? Мы ведь знаем о нем только по ассоциациям. Тарханы — это Лермонтов… Чембар — Белинский. Хороша ли здешняя библиотека?
— Стыдно признаться, но я в ней еще не был. А город… ну как вам сказать?
В самом деле, что может Муромцев сказать о Пензе этому человеку, совсем еще молодому гражданину Страны Советов, почти иностранцу, заброшенному сюда с берегов далекого Немана. Еще месяц назад — средний областной город, стоящий в одном ряду с Тамбовом, Владимиром, Ярославлем. Город со своими традициями и привычным укладом жизни. Промышленность? Ну, это прежде всего велосипеды и очень хорошие часы фирмы «Зиф». Наверное, москвичу или ленинградцу жизнь в довоенной Пензе показалась бы слишком спокойной и, может быть, немного тягучей. Может быть. А сегодня! «Всё смешалось в доме Облонских»… Тысячи лучших людей, самых молодых, самых здоровых, самых твердых, покинули город… Пошли воевать. Их спешно заменили другие. Какими они — эти другие — окажутся? Собранными или растерянными? Трудно пока сказать. Ведь работать стало неизмеримо труднее. С запада неудержимым потоком хлынули в Пензу люди, уже обожженные войной. Из Бреста и Бобруйска, из Минска и Смоленщины, из Пскова и Ленинграда. А теперь еще и литовцы. Сколько горя и отчаяния — обнаженного, кипящего, не сдерживающего крика, сколько убитых надежд, искалеченных судеб и душевных мук вобрала в себя Пенза за эти три недели войны! Способна ли она стать временным, но теплым и добрым домом для этих всё или почти всё потерявших людей? Их тысячи и десятки тысяч. Красно-черные составы каждый день неотвратимо подползают к Пензе. Останавливаются. С платформ, на которых перевозили уголь и мел, щебенку и строительный лес, из «телячьих вагонов», пропахших навозом и химическими удобрениями, на перрон выходят женщины и дети, старики и старухи… Оглядываются. Расспрашивают. Как тут у вас? И прежде всего направляются туда, за здание драматического театра, где раскинулся рынок — огромный, шумный, пульсирующий — то ли водоворот, то ли воронка, методически вбирающая в себя бурлящую плазму. Рынок за эти дни неимоверно разросся и, как в древнейшие времена, перешел на меновую торговлю. Баш на баш. Я тебе это крепдешиновое платье — самое мое парадное, смотри, какое красивое, как василек голубое с маленькими белыми горошинками, — а ты мне этот кусок сала, завернутый в тряпочку, с крупицами соли на розово-прозрачной мякоти, и еще одну буханку хлеба… Поверь, у меня ничего больше нет. Только это платье… Я не могу вернуться без хлеба… Пойми, меня ждут дочка и бабушка. Они голодные… А за пол-литра «Московской» можно взять и туесок с душистым липовым медом, и янтарный комок масла со следами обжимавших его пальцев, положенный на капустный лист, и даже этот кусок жирной баранины. Баш на баш! Валенки нам ни к чему, мы их сами валяем, а вот туфельки у тебя «изячные» — для дочки сгодятся. Столковались! Вишь, сметана-то какая! Ложка стоит. Хлеб продается еще свободно. Даже белые булочки. Но попробуй купи! Очереди у булочных растягиваются на полкилометра. А вдруг мне не хватит?!
Город скрипит и стонет. Он как старый картонный ящик, настолько забитый всякой всячиной, что стенки его стали выпуклыми, как линзы, и того и гляди вывернутся вовсе.
А Венцлова спрашивает: «Городок — ничего?»
— У города довольно сложное положение. Он не был подготовлен к приему такой массы эвакуированных. И ему предстоит нелегкая перестройка, — осторожно сказал Муромцев.
— Да, конечно. Нам тоже нужно будет найти какие-нибудь квартиры.
— Но вы же один?
— Не совсем один. Приехал еще Людас Гира со своей женой и Саломея Нерис. У нее маленький и не совсем здоровый сын. Я познакомлю вас с ними.
И, точно подслушав сказанное Венцловой, кто-то коротко и торопливо постучал в дверь номера.
— Войдите, — сказал Венцлова.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел, нет, вбежал или, всего вернее, — влетел немолодой уже человек. Небольшое румяное лицо его заканчивалось жидковатой раздвоенной бородкой. Он держал голову, откинув ее чуть назад и налево, и два острия бороды торчали воинственно и бескомпромиссно.
— А вот и товарищ Гира, — сказал Венцлова. — Познакомьтесь. Это наш собрат по перу товарищ Муромцев.
На Муромцева устремился взгляд небольших голубых глаз. Любознательность и доброжелательность!
— Меня зовут Людас Константинович, — на отличнейшем русском языке сказал Гира. — Значит, будем жить и работать вместе! — И прежде чем Муромцев успел что-либо отметить, деловито осведомился: — Не знаете, где можно достать писчей бумаги? Хорошо бы побольше.
— Кажется, есть в театре для переписки ролей. Она, правда, голубая, но плотная — писать можно. Постараюсь выпросить для вас.
— Вот и отлично, вот и отлично, — быстро сказал Гира и потер руки, словно отогревая пальцы и подготовляя их для предстоящей работы. — Я люблю хорошую бумагу. У меня ее большой запас, всяких сортов. Но как-то не пришло в голову захватить ее с собой.
— Ну вот, товарищ Гира, — рассудительно и чуть иронически заметил Венцлова, — кажется, эта важнейшая жизненная проблема будет разрешена.
— Конечно, важнейшая! Что может быть для писателя нужнее бумаги и вот этого! — Он выхватил из карманчика пиджака карандашный огрызок и взмахнул им, как обнаженной, остро отточенной саблей. — Писать, писать, писать! Вот что требует от нас грозное время.
— Я сегодня же принесу вам бумагу, — пообещал Муромцев.
Он с интересом и все растущей симпатией наблюдал за своим новым знакомым. Такой живчик! По-видимому, состояние статики органически чуждо Гире. Короткими, быстрыми шажками он дважды прочерчивает комнату наискосок от угла до угла. Присаживается на кончик стула и пощипывает свою бородку, в которой немало уже седины. И на секунду уходит куда-то далеко-далеко из этого почти пустого — кровать, стол, три или четыре стула — номера. Взгляд его голубых глаз застывает — он о чем-то спрашивает сам себя и вот уже получает желаемый ответ. Оставляет в покое бородку, вскакивает со стула, пролетает через комнату туда, где у окна сидит Венцлова, прикасается легонько к его плечу и уже с открытой, ясной улыбкой — весь вопрос, весь ожидание — почти наскакивает на Муромцева и дает прицельный залп: есть ли в Пензе кто-нибудь еще из писателей? Каковы силы театра? Что в его репертуаре? А если предложить театру нечто вроде интермедии на тему борьбы с фашизмом? Кое-как он, Гира, может писать стихи и по-русски.
44
Когда Ганнибал у ворот (лат.).