Страница 3 из 71
Доносчик разделял возмущавшихся женщин на три "разряда". В первый из них попали "ста двадцати одного преступника жены, сестры, матери, родственницы, приятельницы еt 1еs amies des leurs amies"* . В два других - дамы из "больших кругов", презрительно определяемые агентом как "пожилые мотовки" или красавицы, потерявшие надежду "успеть" у самодержца...8.
Декабристки в большинстве получили воспитание, основанное, прежде всего, на уважении к гуманистической традиции XVIII в. Ведь те же учителя, что обучали будущих декабристов, толковали юным девицам о Вольтере, Руссо, Гете... Как ни далеки были эти женщины от понимания декабристских идеалов и участия в заговоре, задолго до 14 декабря они стали как бы соучастницами мужчин, приобщившись к освобождающему Просвещению.
Помимо уважения к гуманистическим, просветительским традициям XVIII столетия юным дворянкам внушались христианские идеи любви и всепрощения, верности старинным устоям. Власти, конечно, приветствовали эту выгодную для них идеологию. Испокон веков, даже в эпоху полного порабощения женщины, христианское подвижничество и благотворительность были двумя сферами ее деятельности вне семьи. Но тем труднее было властям, когда декабристки, ссылаясь на основы христианской морали, защищали свое право на сочувствие и поддержку "падших".
Как уже говорилось, "гроза двенадцатого года", ставшая эпохой в жизни России, явилась значительным этапом в формировании декабристской идеологии. Марии Раевской, будущей жене декабриста С. Г. Волконского, дочери прославленного генерала, героя 1812 года, было тогда только семь лет. Елизавете Коновницыной (в замужестве Нарышкиной), дочери другого героя Бородинского сражения, едва минуло одиннадцать. Но дочери и сестры участников Отечественной войны вместе со всеми пережили то время особого подъема национального самосознания и патриотизма, под влиянием которого складывались их понятия о чести, любви к родине.
Заложенные в детские и юношеские годы нравственные принципы будущих декабристок проявились в трудную минуту их жизни. Конечно, они скорее сердцем, чем разумом, понимали происходившее, заботились, прежде всего, об облегчении участи близких, уповая при этом на волю божью и милосердие государя. Но такова была эпоха с ее нравственными представлениями о дворянской чести, верности, справедливости. Объективности ради следует отметить, что и многие из дворянских революционеров, сидя в Петропавловской крепости, возлагали надежды на бога и царя и мало кто разгадал игру Николая I во время следствия.
В 1826 г. женщины декабристского круга оказались в особенно трудном положении. Переписка А. Г. Муравьевой9, воспоминания М. Н. Волконской, другие документы той поры показывают полную неосведомленность жен в делах мужей, хотя в последнем исследовании о семье Лаваль приводятся убедительные данные (ранее не публиковавшиеся) о том, что Е. И. Трубецкая знала о заговоре декабристов10. И все же ощущение "удара грома", по выражению А. Г. Муравьевой, узнавшей из письма мужа о том, что он "один из руководителей только что раскрытого общества"11, вероятно, было знакомо почти каждой декабристке. Женщины, уделом которых в то время была семья, в большинстве не подозревали о существовании тайных обществ и о том, что их мужья участвовали в заговоре против царя[2]. Но это, усугубив страдания, не помешало большинству из них занять правильную нравственную позицию. Когда человек идет на самое рискованное дело сознательно, он заранее представляет (или, по крайней мере, должен представлять) ответственность за совершенное и соизмеряет свои силы с тем вполне реальным наказанием, которое может обрушиться на него. Страдать за другого - значительно труднее. И наверное, главная сила тех женщин заключалась в терпении...
Александра Григорьевна Муравьева (1804-1832 гг.) приехала в Петербург вслед за арестованным мужем.
Ее первые письма к нему свидетельствуют о твердости духа в тот чрезвычайно сложный момент. Она поддерживала растерявшегося мужа, выражала готовность разделить его участь, высоко оценивала его личность. "Ты преступник! Ты виновный! Это не умещается в моей бедной голове...- писала Муравьева.- Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мое сердце. Мне нечего тебе прощать. В течение почти трех лет, что я замужем, я не жила в этом мире,-я была в раю"12. Это взволнованное письмо, написанное нервной рукой, очень неразборчивым почерком, короткими, отрывочными фразами, производит сильное впечатление. Оно - свидетельство не только благородства души, самоотверженности, любви, но и мужества, с которым молодая избалованная женщина переносит внезапно свалившееся на нее испытание. И этим оно выгодно отличается от писем самого Никиты Муравьева. Потом и с Александрой Григорьевной будет всякое: слезы, нервные припадки, отчаяние. Однако очень важно, что с самого начала она повела себя так мужественно13.
Через подкупленную стражу (приходилось платить 50 руб. за записку) Никита Муравьев не только сообщал жене и матери о своем самочувствии, но и давал им указания, какие книги или рукописи нужно уничтожить или спрятать от глаз свидетелей. Академик Н. М. Дружинин, отметив, что в сохранившемся архиве декабриста имеются разнообразные исторические и военные записки, но отсутствуют какие-либо политические заметки, не без оснований полагал, что Муравьев "успел уничтожить руками своей жены все имевшиеся вещественные улики"14. В одной из многочисленных записок к Александре Григорьевне декабрист заметил: "Я очень доволен твоими распоряжениями"15.
Подобно Муравьевой, безоговорочно и сразу поддержавшей мужа, М. Н. Волконская, едва узнав об аресте супруга, написала ему, что "готова следовать во всякое заточение и в Сибирь"16. Однако она оказалась в более сложном положении, чем Муравьева, которая действовала в союзе с матерью мужа и при поддержке всей многочисленной семьи Чернышевых, связанных с декабристским движением не только через зятя, но и посредством З. Г. Чернышева, брата Александры Григорьевны. Волконская же оказалась изолированной: вся семья-отец, мать, братья, сестры - восстали против "безумств" Маши. Марии Николаевне затрудняли общение с женами других декабристов.
На первое свидание с мужем она ходила не одна, а в сопровождении родственника - будущего шефа жандармов А. Ф. Орлова. Все родственники как могли мешали отъезду Волконской в Сибирь. Генерал Н. Н. Раевский-"герой и добрый человек", по словам Пушкина, который в 1812 г., не колеблясь, бросился в огонь неприятеля, увлекая за собой двух сыновей, почти мальчиков,-теперь не выдержал. "Я прокляну тебя, если ты не вернешься через год!" -прокричал он дочери17. Раевский помнил, что при замужестве дочери выбор был сделан им*, поэтому так и препятствовал ее поездке в Сибирь. В действиях "жертвы невинной" он усматривал "влияние волконских баб, которые похвалами ее геройству уверили ее, что она героиня, и она поехала, как дурочка"18
Решение М. И. Волконской об отъезде в Сибирь было но существу первым проявлением ее незаурядного характера. Она восстала не только против окружающих, но, прежде всего, против себя самой, своей дочерней покорности, женской инертности и послушания, привитых ей с детства. Новый женский тип формировался в борьбе не только с официальными властями, но и с традиционно сложившимися представлениями о месте женщины в семье, в обществе. Мария Волконская выстояла в этой борьбе, и не случайно последние слова умиравшего Н. Н. Раевского были обращены к дочери, которую он так больше и не увидел: "Это самая удивительная женщина, котирую я когда-либо знал"19.
"Дай бог хоть им искупить гнусность нашего века"
"Я видел и Петербурге Е. Ф. Муравьеву[3],-сообщал П. А. Вяземский А. И. Тургеневу и В. А. Жуковскому 29 сентября 1826 г.- Вот истинный ад!
2
М. А. Бестужев утверждал, будто сестре декабриста Торсона, "очень умной девушке, были известны дела Общества" (Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 131). Полина Гебль-Анненкова вспоминала, что примерно за месяц до восстания она узнала о готовящемся заговоре из бесед молодых людей, собиравшихся в доме И. Анненкова, и, услыхав от него самого, что его "наверное, ожидает крепость или Сибирь", поклялась последовать за ним всюду (Воспоминания Полины Анненковой. М., 1929. С. 61).
3
Екатерина Федоровна Муравьева (1771-1848 гг.) - урожденная Колокольцова, жена М. Н. Муравьева, известного писателя и деятеля культуры, мать двух декабристов - Никиты и Александра Муравьевых, Она поддерживала материально не только сыновей, но и их товарищей ни сибирскому изгнанию. После 1826 г. ее дом в Москве стал своеобразным центром связи с сибирской каторгой, сюда стекалась вся информация, часто нелегальная. Здесь можно было узнать о путях и средствах сношения с заключенными, получить утешение или помощь. Подвижничество Е. Ф. Муравьевой высоко ценили современники (см. некролог М. П. Погодина в "Московских ведомостях" (1848. № 51). Подробнее о Е. Ф. Муравьевой см.: Павлюченко Э. А. В добровольном изгнании. М., 1986).