Страница 4 из 21
— Ты кто?
Вот так! Ни тебе благодарности, ни тебе исполать. Поколебавшись, все же ответил:
— Иванкой меня зовут.
— Мы где?
Видно, крепко ему по голове двинули, если сам не видит.
— В лесу. Степняки вас порубали. Ждали вас вон там, за поворотом. В засаде.
— Степняки? Из засады? Может не они, а разбойники?
Мне и самому это показалось странным, но я как-то не задумывался. Степняки так далеко в Лес не забирались, они кочевали по Степи, иногда налетали на веси, грабили купеческие караваны, но чтобы устроить засаду на лесной дороге — про такое я еще не слыхал.
— Нет, степняки: и стрелы их, и кони неподкованные.
— А со мной что?
— Ранили тебя. Стрелой в грудь, и по голове дали.
— То-то она болит, словно после пира не проспался.
— Рану я тебе залечил.
— Ты-ы? Залечил? — Он с сомнением оглядел меня и нахмурился. — Что-то ты на волхва не похож.
— А ты на живот свой погляди.
Он сбросил прикрывавшие его мешки, с кряхтением приподнялся на локте и задрал рубаху. Рана уже стала затягиваться молодой, розовой кожицей. От чего, не знаю — то ли от живой воды, то ли от трав, то ли от моего заклинания… хотя последнее вряд ли.
Я торжествующе посмотрел на лежащего, но он лишь презрительно хмыкнул.
— Подумаешь! Ежели б она совсем заросла, да еще голова не трещала, вот тогда… В наши времена по-другому было. Помню, в одном походе ратника моего в капусту изрубили, мы его по кусочкам складывали. Так наши волхвы чего-то пошептали, травами обкурили, и он стал как новенький, даже шрамов не осталось. Правда, голос какой-то писклявый получился, наверное, не все кусочки нашли.
Я в сердцах сплюнул и нагнулся к котомке, чтобы забрать ее да идти дальше, а этот пусть сам о себе заботится. Дружинник растолковал мои действия по-своему.
— Правильно, сообрази-ка что-нибудь поесть, а то живот к спине прирос.
— Сам соображай. А я пошел.
— Ты неужто бросить меня решил, раненого? Кто ж так с друзьями поступает?
— Какой ты мне друг? Я над тобой второй день хлопочу, а от тебя даже спасибо не дождался.
— Раз на дороге повстречались да общую беду заимели, значит друг. Ишь, гордый! Гм… Ладно, не горячись. Все одно тебе по этой дороге самому не выбраться. У нас конная дружина была, а все одно погубили.
— Да кому я нужен?
— Ну, в полон к степнякам, скажем — вон какой молодой да здоровый. Или Бабе Яге на обед, у нее, говорят, тринадцатый кол до сих пор без человечьего черепа. Или нечисть нападет, для нее человека замучить — это вроде праздника.
— Да? — спросил я задумчиво. Его доводы произвели на меня впечатление. Особенно последний.
— Точно!
— Тогда, пожалуй, останусь. Друга бросать в беде нельзя, это ты правду говоришь, только еды у меня нет.
— Ничего, в обозе мешок муки должен быть, есть и мяса кусок припрятанный.
Похлебку из муки и мяса сварил я, поминутно выслушивая наставления и нравоучения дружинника. Звали его Данилой, и он страшно обиделся, когда я назвал его просто дружинником . Оказалось, что он старший дружинник и пирует с князем Владимиром в Серебряной палате.
— Где-где?
Он объяснил, что князь Владимир сидит в Золотой палате за одним столом с лучшими князьями, воеводами и богатырями, а те, кто попроще, пирует в Серебряной палате.
— Значит, ты попроще?
Он подозрительно зыркнул на меня, потом вздохнул.
— В Золотой палате, сынок, такие люди сидят! И Асмунд, и Претич, и Круторог наезжает — князь журавский, и Волчий Хвост…
— Хи-хи!
— Не «хи-хи», а сын многомудрого Волка, воеводы князя Святослава..
— А чем он многомудрый?
— А вот почему
.[1]
Остался он как-то править вместо Святослава в Переяславце, что на Дунае, и осадили его со всех сторон болгары. Прознал Волк, что некие посадские замышляют сдать город осаждающим. А помощи ждать неоткуда — князь с дружиной на Русь ушел. Тогда приказал он распустить слухи о том, что будет держаться до конца, повелел резать скотину, вялить и сушить мясо, а сам стал тайно готовить лодьи под городом. Однажды ночью по его приказу подожгли с четырех сторон Переяславец, болгары подумали, что это их сподвижники знак подают, и ринулись на приступ. Волк же с дружиной захватил их суда и ушел по Дунаю навстречу Святославу. Волчий Хвост умом хоть не в отца пошел, но воинской удалью знатен. Так что у Владимира за столом собираются богатыри могучие, делами славные! — закончил он.
— А почему ты не славный?
Данило глянул на меня так, что я решил срочно заняться похлебкой и обнаружил, что она почти готова. Нарвал травки, выкопал пару корешков, добавил в похлебку и поставил ее доходить. Но сил ждать не было. Данило вытащил из-за голенища ложку и накинулся на еду — ел да нахваливал. Похлебка исчезала с угрожающей быстротой. Я, обжигаясь, пытался угнаться за ним, но перевес был явно на его стороне: походный опыт и мастерство ни на каких пирах не прогуляешь, даже в Серебряной палате. Через пару минут мы оба облизали ложки и сожалением поглядели на пустой котелок.
— В следующий раз готовь побольше, у меня здоровье слабое, мне поправляться надо.
Я глянул на его могучие плечи, на которых сидела шея-колода, на переплетенные жилами руки, которые, кажется, могли столетний дуб с корнем выдрать и за десять верст забросить, и самым невинным тоном осведомился:
— Не могу понять, Данило, ты нарочно меня злишь или по дурости?
Впервые он посмотрел на меня более или менее осмысленно — как на человека.
— Гм… Ты вообще-то как сюда попал?
— Из леса.
Он понял мой ответ по-своему.
— Не дерзить! Молчать когда с тобой разговаривают!
Я на всякий случай переполз на другую сторону костра.
— Сказал же, из леса. Из лесной веси, которую степняки сожгли. И наших всех поубивали. Даже не весь у нас была, а так, починок.
— Родителей тоже убили?
— У меня родителей не было.
— Откуда же ты взялся? В капусте нашли?
— Почему в капусте? — обиделся я. — На берегу ручья лесного. Бабка меня вырастила, а воспитала, почитай, вся деревня.
Это потребовало от Данилы несколько минут размышлений.
— Сирота, значит.
1
Действительный случай, описанный в летописях.