Страница 31 из 89
Он смолк, и в ответ на его слова прокатился могучий крик восторга и приветствия, который подхватили корабли по обе стороны от нас, прогремев вдоль нашей линии направо и налево в сопровождении слуха, что один из старых героев вернулся на землю, чтобы сражаться за Египет и его царицу.
Но я молча и бесстрастно стоял у кресла Клеопатры, потому что мы условились, что чувство таинственности и суеверия, которое всегда легко проникает в души невежественных, будет одновременно нашим лучшим союзником и самой сильной опорой власти, которую вскоре мне пришлось взять на себя. Поэтому я позволил им смотреть и удивляться, не говоря ни слова никому, кроме Клеопатры и ее советников.
Мы плыли весь день и ночь, не встретив ни друзей, ни врагов, но на следующем восходе солнца мы увидели огромный флот галер, численностью превосходивший нас в два раза, вытянувшийся длинной линией перед нами, а за ним — низменную сушу по обе стороны Пелузийского устья, увенчанную крепостями и зданиями Пелусия.
Это не могли быть друзья, потому что у нас не было других галер, кроме тех, что были в нашей флотилии; следовательно, это были либо александрийские суда, либо флот самого великого Цезаря. В любом случае они были врагами, и их линию нужно было прорвать, прежде чем мы сможем добраться до земли и освободить наш лагерь, если он еще не был взят штурмом.
Клеопатра вышла на палубу из своей каюты как раз в тот момент, когда мы обнаружили их, и когда я увидел ее, одетую в мерцающий шелк и белоснежное полотно, с золотой змеиной лентой вокруг волос, мои мысли с чем-то похожим на укол печали вернулись к Илме, когда та вышла на битву в то далекое утро, когда я впервые атаковал ассирийское войско, и почти с горечью я сравнил роскошное одеяние Клеопатры со шлемом и стальным корсетом Илмы. И все же моя дорогая египтянка выглядела так мило и красиво, стоя на корме, прикрыв глаза ладонью и глядя на вражеский флот.
— Как их много! — заметила она, и я уловил легкую дрожь в ее голосе.
Увы! Разве сказала бы это Илма, да еще таким тоном? Я ответил так, как ответила бы она, и сказал почти грубо:
— Да, их больше, чем нас, поэтому сегодня будет больше славы для нас и больше добычи.
— Ты говоришь, как хороший воин! Эти слова должны послужить хорошим предзнаменованием для судеб этого дня, — ответила она, положив ладонь на мою обнаженную руку, своим прикосновением посылая волнующую магию по всему моему телу.
— Да, — сказал я. — Так и будет! Я мало верю в предзнаменования, за исключением тех, которые люди создают для себя мечом и топором. Но на этой палубе в таком наряде тебе не место, Клеопатра, ведь шальная стрела пронзит твое мягкое одеяние как лист лотоса! Не лучше ли тебе спуститься вниз в укрытие и вооружиться?
— Вооружи-и-и-ться?! — протянула она, глядя на меня с почти детским удивлением. — Что ты имеешь в виду, мой герой? Ах, я понимаю — нет, или я помню, — что твоя Илма вышла на битву рядом с тобой, одетая в сталь и вооруженная луком и мечом, и ты думаешь, что я должна поступить так же. Нет, нет, Аполлодор, дни цариц-воительниц прошли, и теперь наше оружие другое, но не менее смертоносное, чем оружие поля битвы. И все же я не пойду в укрытие, потому что, хотя я и не женщина-воин, ты увидишь, что я не трусиха. Я встану здесь и буду наблюдать за атакой, чтобы увидеть, как мой герой пробивает себе путь к славе и победе. А теперь скажи, кто нанесет первый удар?
— Я сделаю это, — сказал я, — потому что, если мои руки не утратили ловкости, ты увидишь, что я могу ударить дальше и сильнее, чем любой другой из двух флотов. Но, поверь мне, ты опрометчива почти до глупости, оставаясь незащищенной. Подумай, что будет с нами и с Египтом, если в тебя попадет стрела!
— Нет! нет! — перебила она, качая головой. — Моя судьба в будущем, а не здесь, и я останусь.
Так что она осталась и, как всегда, снова добилась своего, а я, видя, что увещевания бесполезны, приказал ее телохранителям прикрыть ее щитами, когда начнется сражение, а затем велел оруженосцу принести мой лук и связки стрел. Я занял свое место на высоком баке и натянул тетиву на лук.
Мы повернули немного на юг, чтобы оказаться между противником и солнцем. Затем мы спустили паруса, погонщики рабов приготовили кнуты для несчастных, которые трудились на скамьях внизу, зазвучали флейты, весла шлепнулись в воду, и «Ибис» рванулся вперед вместе с остальными, быстро увлекая меня в мой первый морской бой.
Когда ближайшая из александрийских галер оказалась примерно в шестистах шагах от «Ибиса», я взял у оруженосца стрелу и положил ее на тетиву. Он ошеломленно уставился на меня, потому что даже на половине расстояния египетским луком невозможно было убить человека. Я подтянул острие к тетиве и пустил стрелу высоко над мачтами галер, пока она не скрылась из виду. Из группы воинов, стоявших на баке, донесся негромкий возглас изумления, так как самый сильный из них не смог бы пустить стрелу даже на половину расстояния.
Как вы понимаете, я пустил стрелу только для того, чтобы испытать силу лука, и убедился, что он сослужит мне хорошую службу. Поэтому я взял другую стрелу и, увидев идущую на нас большую галеру под пурпурно-синим флагом, царским знаменем Египта, я прицелился и послал стрелу с шипением в группу ярко одетых воинов, которые стояли на носу, размахивая оружием. Клянусь богами, вы должны были слышать крик, который поднялся со всей нашей флотилии, когда один из них подпрыгнул на метр в воздух и упал обратно на палубу со стрелой в сердце.
Стреляя так быстро, как только успевал укладывать древко на тетиву, я обрушил дождь стрел на адмиральскую галеру под командованием самого убийцы Ахиллы. Задолго до того, как мы приблизились на расстояние выстрела из обычного лука, я уложил на палубу добрый десяток бойцов, но гораздо смертоноснее стрел была паника, которую вызвала у них такая ужасная стрельба, как это было у ассирийцев три тысячи лет назад. Страшно было противостоять таким стрелам, но еще хуже было выйти на ближний бой с воином, который их посылал.
Но теперь принялись за работу лучники и пращники с обеих сторон, и тучи стрел со свистом стали рассекать воздух, а камни и шары из свинца и железа непрерывным ливнем с грохотом обрушились на нас. С каждым метром пространства, которое исчезало между галерами, старая боевая ярость разгоралась во мне все жарче и жарче. Я отложил лук, потому что моя последняя стрела была израсходована. Оруженосец пристегнул медный щит из крепкой бычьей шкуры мне на левую руку, а правой я принялся размахивать двусторонним боевым топором, словно маятником, отсчитывая мгновения, которые еще должны были пройти, прежде чем можно будет подать сигнал на абордаж.
Капитан нашего «Ибиса» творил чудеса, и вот, наконец, открылся бок александрийского адмирала, и долгожданный момент настал. Я взмахнул топором, надсмотрщики зарычали, жестокие кнуты со свистом опустились на спины вспотевших, задыхающихся рабов, огромные весла согнулись, а «Ибис» дернулся вперед так, будто хотел выскочить из воды. Мы приготовились к удару, услышали грохот и треск весел александрийца, и крик гнева, смешавшийся с воплем торжества, когда наш тройной клюв вломился в его бок.
Наш высокий бак возвышался над палубой адмиральской галеры. Я измерил расстояние и одним могучим прыжком перепрыгнул через острия копий, выстроившихся вдоль фальшборта. Когда я приземлился на палубу, старый боевой клич, который в последний раз эхом отдавался от стен тронного зала Тигра-Владыки, громко и яростно вырвался из моей груди, и лезвие моего топора пронзило щит, шлем и череп крепкого римского воина, который в ужасе отпрянул от моего дикого прыжка.
В следующее мгновение меня окружили. Мой добрый топор сверкал длинными широкими кривыми над моей головой, и в конце каждого поворота он попадал точно, и человек падал, чтобы никогда больше не шевельнуться. Клянусь славой Бэла, у них не хватало духу для таких сражений, у этих изнеженных воинов Греции и Египта с их жалким оружием и слабыми руками! Боги! Я мог бы сразиться с тысячью, если бы они захотели постоять за свою землю, но они не стали.