Завет внуку

К Леонии Шарлотте сказались многие черты русского характера. И это понятно: у нее была русская мать.

Доризо не только прекрасно использовал в своих громовых строках образ Леонии, направленный против Дантеса и Геккерна, но и дал ее правдивый портрет, ведь она умерла от горя, потеряв рассудок…

Доризо вспоминает слова М. Лермонтова из его стихотворения «Смерть поэта».

Само «возмездие» и «божий суд» над Дантесом на этом не закончились. Изгнанный из пределов России, Дантес жил во Франции. Как рассказывает племянник А. С. Пушкина Лев Павлищев в своей книге «Кончина Александра Сергеевича Пушкина» (Петербург, 1899 г., издание 11. П. Сойкина), «жившие во Франции соотечественники жены Дантеса не пускали убийцу Пушкина к себе на порог. Не могу не привести при этом слышанный мною от Ольги Сергеевны рассказ, что через два года после дуэли с Пушкиным Дантесу прострелили нечаянно правую руку — как бы в возмездие, ниспосланное свыше, за убийство поэта — в ту минуту, когда он указывал ею на что-то своему спутнику. На охоте же убит в 1851 году нечаянно выстрелом и бывший его секундант виконт Даршиак. Проклятие перед Дантесом продолжалось».

Передо мною неопубликованные записки художницы Александры Петровны Шиейдер, любившей Пушкина своей особой, неповторимой любовью. Копию этих записок она подарила Надежде Васильевне Соколовой, моей приятельнице (ныне покойной), известной в 30-е годы певице Ленинградского академического театра оперы и балета, а Соколова подарила их мне. В них художница рассказывает о том, какое проклятие довлело над родом Дантеса и после его смерти в 1895 году.

Вот отрывок из этих воспоминаний.

«Ото было в 1901–1902 годах. Я поехала в Париж, чтобы усовершенствовать свое мастерство под руководством одного известного французского преподавателя живописи, успешно занималась, и француз-учитель скоро искренно привязался ко мне, уделяя много времени занятиям со много.

Однажды в мастерскую вошел русский. Он просил принять его в студию. Руководитель студии резко отказал, не объясняя причины отказа. Меня поразил при этом его вид. По лицу его пробежала легкая судорога, и голос заметно дрожал. Оставшись с ним наедине, я поинтересовалась, чем вызван такой категорический отказ. Француз ответил: «Я не принимаю к себе русских». Сказал это глухим, сдавленным голосом, отрывисто и сухо… «Но ведь она тоже русская», ответила я ему. Для учителя это было полной неожиданностью. До сих пор он принимал свою ученицу за немку. Ее заявление подействовало на него как внезапный резкий удар. Он вздрогнул, как-то вытянулся и выронил из рук кисть и палитру…

Потом отошел к окну и долго стоял, не оборачиваясь, не говори ни слова… Но, придя, по-видимому, к какому-то решению, он подошел ко мне, тяжело опустился в кресло, стоившее рядом, и заговорил: «Я вам скажу все. Я прямой потомок Дантеса. Когда русские узнают, кто я, они отворачиваются от меня с ненавистью и презрением. Да, во мне течет кровь того, чье имя для слуха русского человека одиозно. Я сам знаю, что во мне течет кровь, убийцы Пушкина… Я ношу в себе это тяжелое наследство, ношу его в своем сознании. Это сознание подтачивает мои душевные силы, лишает меня покоя. В работе я забываюсь, но при встрече с человеком из России меня снова охватывает боль, горечь, и я теряю себя…»

Учитель говорил тяжело, казалось, он с усилием выдавливал из себя слова, и частые паузы прерывали его речь.

Помолчав, он продолжал: «Я знаю Пушкина. Знаю хорошо. Я сердцем понимаю, кого потеряла Россия в его лице. Это был светлый человек, прямой и неподкупный, это был гуманист. А их не так часто встречаешь в жизни. А поэт! Пушкин — это взлет русской поэзии. Взлет стремительный, ошеломляющий. Я знаком в какой-то мере с историей вашей страны, поэтому не удивляйтесь, что я так говорю. Такие взлеты присущи только гению. Кто знает Пушкина, тот не может но любить этого поэта, такого ясного, солнечного…

…Да, Пушкин — солнце русской поэзии, и мне понятно все то, что происходит с вами, русскими, при встрече со мной… Я вас не осуждаю. Но мне от этого не легче. Мне от этого еще тяжелее, еще больнее.

Повторяю: я люблю Пушкина, люблю и как поэта, и как человека… Если вы отвернетесь от меня, я не найду в своей душе сил осудить вас». Он встал, подошел к окну и замер в напряженном, тягостном ожидании.

На какие-то доли секунды я потеряла власть над собой. Реальная действительность ускальзывала от меня, и в потрясенном восприятии время и место утратили свое настоящее значение. Передо мною в эти минуты стоял не друг-учитель, не обаятельный и ставший близким мне человек, а тот, чье имя вызывало и вызывает в каждом русском человеке бурю гнева, протеста, сердечную боль, ненависть; передо мной стоял тот, чье пустое сердце билось ровно, когда он, не дрогнув, направил пистолет на нашу славу, тот, кто не был способен понять, «на что он руку поднимал».

А учитель стоял у окна, правая рука его опиралась на подо конник, левая судорожно сжималась и разжималась. Он ждал… В душе моей вспыхнуло независимо от ее воли чувство, заставлявшее русского человека отворачиваться от того, в ком текла кровь убийцы Пушкина.

Ни я, ни он не могли говорить. Слова были излишни… И я покинула мастерскую…»

Глава 5

РУСАЛКА ИЗ БУГРОВА

Пушкинские Горы. Дорога в Михайловское. Зеленые рощи, поля, деревни — Луговка, Бугрово, Гайки… По этой дороге прошли многие миллионы людей, направляясь к легендарной усадьбе великого поэта, в которой во всем ощущается светлая тень Пушкина. Здесь все как прежде — «прохлада лип, кленов шумный кров…». Тот же «скат холмов», луга, лес, «дикий садик мой…» и «скромная обитель» поэта…

Кругом деревья — современники Пушкина. Всюду звучат стихи Пушкина о соснах, елях, холмах, тропинках, аллеях, цветах…

До 1937 года дорога эта была простой проселок. В канун столетия со дни гибели Пушкина резко увеличилась посещаемость Михайловского. Полнились автобусы, легковые машины. И этот проселок был расширен, превратился в шоссейную дорогу. Но маршрут проселка остался. На окраине деревни Бугрово, рядом со входом в Михайловские рощи, сделана площадь для стоянки автомашин… У ворот стоит дежурный, проверяющий пропуска машин…

Деревня за последние годы сильно переменилась. Нет в избах соломенных крыш, покосившихся стен. Все в современном благолепии кругом электричество, артезианская води…

Когда-то, при Пушкине и до него, эта деревня входила в состав экономического хозяйства Святогорского монастыря. Она была маленькая, всего было шесть домов. Со стороны подъезда стоила ветряная мельница, а со стороны Михайловского, на берегу речки Луговки, стояла водяная мельница, построенная четыреста лет тому назад.

Много, бесконечно много раз ходил Пушкин по этой дороге. Выходя из Михайловского леса, он видел довольно большой пруд, сильно заплывший водорослями. Он назывался Гаечный, от слова «гай» — лес и «гаечка» — здешняя разновидность синички, Это название записывает летописец в своем рассказе о чудесах, давших всей этой земле от Михайловского до Синичьей Горы название Святогорья. Это озерцо давало воду для мельницы, что была у дороги, близ которой стояла плотина. Рядом — дом старого мельника Орлова, потомки которого и сегодня живут рядом с этим местом…

Пушкин любил рассматривать этот пейзаж, в котором все ворковало, бормотало, пищало. Здесь водились большие стаи гусей, лебедей, уток, чаек, цапель. Было их целое море. За прудом начиналось большое болото, где жила тоже разная тварь, пищавшая, свистевшая, шипевшая и квакавшая. Здесь он слушал удивительные песни воды, стук, скрип и вой огромного мельничного колеса и каменных жерновов. Песни водяной мельницы не сравнимы ни с чем. Их любил слушать и М. Лермонтов, он даже нарисовал мельницу. Ее как парковый орган, по приказу царя, построили в российском Версале — Петергофе… Изредка из самой мельницы, когда останавливался водосброс, слышались песни старого мельника. Песни были разные — и про радость и горе, про день прошедший и день грядущий. Этнографы, записавшие в тридцатых годах нашего века сказки, песни и легенды здешних мест, — записали и мельничные песни.