«Зайцем» на Парнас

— Ах ты, твари́стая! — закричал Егорка. — Ишь пролезла!

— Ох ты! Налезла! — повторил Лаврик.

Схватив подушку, Егорка запустил ею в кошку. Лаврик подцепил вторую подушку, замахнулся, но потерял равновесие и упал на четвереньки. Кошка прижала уши, стрельнула под кровать и вылетела на кухню.

— Гуль, гуль, гуль, — ласково стал звать Егорка и посыпал голубям на пол конопли.

Испуганные птицы только ниже вытягивали шеи, то с одного, то с другого бока заглядывая на корм, однако шкафа не покидали.

С улицы послышался свист. Лаврушка подбежал к окну. На бугорке, у крыльца, задрав кверху шишковатую голову, стоял востроносый, большеротый четвероклассник Женька Халявый. В траве у его ног лежали учебники, перевязанные ремешком.

— Дома Яя? — крикнул он.

Яя — была Егоркина кличка.

— Дома, — сказал Лаврик. — А ты, Женька, дома?

В окно из-за спины братишки выглянул Егорка.

— В школу, Халявый? Сейчас иду!

Он высыпал коноплю на пол, поставил голубям свежую воду, строго наказал Лаврику смотреть за кошкой. В кухне взял свой ранец, совсем уже собрался выходить, да задержался на пороге, словно вспомнив что-то важное.

— Лавря, скажи: суббота.

— Суббота, — доверчиво произнес Лаврик и открыл рот, точно ожидал приятного чуда.

— Тебе привет от бегемота.

И с видом человека, который выполнил свой долг, Егорка отправился в школу.

На улице, за пыльной дорогой, под тенью березки Лаврушка увидел бодливую соседскую козу Азу. Перед ней, весело оскалив зубы, прыгала собачонка Пулька. Слегка наклонив глупую, рогатую морду, коза в упор смотрела на мотавшуюся Пульку, вдруг встряхивала бородой, угрожающе стукала о землю копытцем и делала шажок вперед. Собачонка откатывалась в сторону. У ворот стояла шестилетняя Катенька Леонтьева из нижней квартиры, всплескивала ладошками и заливалась томным, тающим смехом.

— Это я вышел, — сообщил Лаврик девочке. Он был в старой Егоркиной кепке и, как мышонок, блестел глазами из-под большого сломанного козырька.

Не зная, как выразить полноту своего чувства, Катенька взяла его за руку и стала раскачивать. Подбородок у нее был крошечный, а волосы заплетены двумя хвостиками и связаны голубым лоскутком.

Молча постояли у ворот. Собачонка утомилась и прилегла в тени березы, часто нося боками. Коза не спускала с нее розовых бесовских глаз с белыми ресницами.

— Кать. Нас Аза не заколет? Она колючая.

— У-у. Я-то ее ничуточки не боюсь.

Катенька смело пошла на козу. Коза повернула к ней бороду, стукнула копытом. Девочка вздрогнула, немного постояла, каждую минуту готовая убежать, и тихонько вернулась к воротам.

— Видел? Могла бы и совсем, совсем погладить, да… Я уже умывалась, и мама не велела мне руки загрязнивать.

— И я умею… погладить. И умываться умею… с бабой Петровкой.

— А я чего знаю-у, — вдруг воскликнула Катенька. — На площади горох сушат. Еще не вареный. Много, много, много. Хочешь, посмотреть, Лаврик? Я уже видела. Очень даже интересно. Идем?

Дети опять взялись за руки и пошли вниз по мощенному булыжником спуску. Миновали облезлую церковь, заросшую крапивой. Сзади послышался резкий гудок автомашины. Дети, как по команде, остановились и стали смотреть на грузовик. В кабине за опущенным боковым стеклом мелькнуло загорелое лицо с густыми светлыми усами, белый подворотничок, широкое плечо.

— Папа! — вдруг радостно закричал Лаврушка, тыча пальчиком. — Катя! Это мой папа!

Шофер притормозил. Илья Васильевич Доронин открыл дверцу, поманил к себе ребят, вылез из кабины. Он был в тяжелых кирзовых сапогах, огромный, загорелый, с большими сильными руками, и от него пахло солнцем, бензином, табаком. Лаврик любил запах отца.

— Вы как же это здесь очутились? — спросил Илья Васильевич басом.

Дети переглянулись и как будто стали еще меньше.

— Стало быть, путешествуете… без спросу? — продолжал Илья Васильевич и нахмурил густые светлые брови. — Та-ак. А бабушка вас небось там ищет! В милицию вас, что ли, сдать?

Лаврушка побледнел, губки его задрожали.

— Я… больше не буду, — с трудом выговорил он. — Егорка тоже ходит без… проса. А я теперь всегда буду ходить с… просом…

— Простить вас нешто на сегодня? — словно раздумывая вслух, сказал Илья Васильевич. Он вдруг решительно махнул рукой: — Ну уж… ладно. Только ради понедельника. Понедельник — день-бездельник. А будь, скажем, нынче среда или суббота, отвез бы вас в милицию. Я-а строгий. Добро: лезьте в кабину. Обдурять бабку, так обдурять до конца. Покатаю вас. Но, чур, уговор: довезу до моста — и брысь обратно, а? — Илья Васильевич свирепо распушил усы. — Договорились? Глядите ж. Не то сразу в милицию.

Он расхохотался, посадил обоих ребят в кабину — сына к себе на колени, — и автомашина тронулась дальше. От счастливого волнения Лаврушка совсем перестал разговаривать, на все вопросы отвечал своим односложным «га» и, не отрываясь, впился в смотровое стекло.

Вот слева развернулась площадь. Перед каменными амбарами прямо на булыжниках был расстелен широченный брезент и сушилась вика: «невареный горох». Над ржавой железной крышей носились стаи диких голубей. Голуби то спускались на мостовую и подбирали зерно, то взлетали косым полотнищем и, видимо, чувствовали себя совершенно свободно.

— Сынок, — басом сказал Илья Васильевич, — передай бабушке, а то и маме… мол, папу обедать не ждите. Я в Хомутовку на сахарный завод еду. Там отряд из нашей автоколонны работает, свеклу возят, и есть поломка в машинах. По телефону сюда, в Омшаны, звонили, без меня, видать, не справятся с ремонтом. Запомнишь?

— Вспомню, — торопливо сказал Лаврик, гордый тем, что отец дал ему такое ответственное поручение. — Пап, я вспомню. Правда, пап. Наша мама тоже… она тоже, мама, сегодня. Наша мама без обеда в школе останется. У нее уроки на собрании.

— Я передам вашей бабушке, дядя Илюша, — звонко и ясно сказала Катенька, желая взять на себя это важное поручение. — Лаврик еще маленький. Видите, он все перепутывает…

— Какая! — сердито сказал Лаврик. — Сама… Азу не погладила.

Между детьми готов был вспыхнуть спор. Илья Васильевич поспешил утихомирить страсти.

— Ладно, ладно, цыплята, не шуметь. Ведь вы ж друзья, верно? Жених и невеста с одного насеста. Передадите вдвоем. Есть? Во-от.

Автомашина обогнула высокую, крутую гору. В глаза ударил низкий солнечный простор, блеснула тихая, светлая, широкая речка. Трехтонка остановилась перед деревянным мостом. Маленькие зеленоватые волны, пронизанные отвесными горячими лучами, шевелили водную поверхность, и золотистая чешуйчатая тень от них рябила песчаное дно. Илья Васильевич поцеловал сына, дал ему с Катенькой серебряный двугривенный на яблоко. Дети дружно взялись за руки и отправились назад в Омшаны. На автомашину они ни разу не оглянулись, словно сразу забыли о ней.

После полудня из школы вернулся Егорка. Бросив ранец на кухонный стол, он, не останавливаясь, прошел в спальню. Лаврушка побежал за ним. Кролики свободно прыгали по комнате. Кошка Лизуха, стоя на подоконнике, передней лапкой быстро и осторожно старалась выхватить из аквариума плешивую рыбку с общипанным плавником. Она горящими глазами глянула на ребят, присела и кинулась под кровать.

— Вот твари́стая! — закричал Егорка и запустил в кошку подвернувшейся маминой фетровой шляпой.

— Ишь… товаристая! — крикнул Лаврушка и стал искать, чем бы кинуть в Лизуху. Пока он нашел себе предмет под силу (футляр от бабушкиных очков), кошка лбом открыла дверь на кухню и шмыгнула в образовавшуюся щель.

Голуби сидели на верху платяного шкафа и скороговоркой, возмущенно о чем-то толковали: «воу-теуррр, воу-теуррр, воу-теурр», — вероятно, о хищном поведении кошки. В руки Егорке они дались не сразу. Наконец сунув обоих голубей за пазуху, мальчишка торопливо выскочил во двор. Он боялся, что вдруг из школы придет мать и засадит за уроки.