«Зайцем» на Парнас

— Кто ваш папа? — спросил я.

— Художник. Ольшанов: слышали?

Мне показалось неловким сказать, что я совсем не слышал этой фамилии.

— Как же, как же! А замуж вы тоже выйдете за какого-нибудь художника или музыканта?

Обычно при этом вопросе девушки начинают жеманно хихикать и отвечают, что они совсем не собираются замуж. Наденька тряхнула волосами, просто сказала:

— Не знаю. Кто понравится.

Мы еще минут пятнадцать постояли у ворот. Затем Наденька объявила, что ей пора домой завтракать, папе скоро уходить в Большой театр, где он работает декоратором.

— Сегодня мы не приедем на дачу, — сказала она. — Мне надо сходить в амбулаторию с ячменем, А в среду мы с Ксенией будем возвращаться вечером в семь двадцать пять. А вы каким? Этим же самым?

Обыкновенно я возвращался на час раньше, но тут, конечно, готов был ждать хоть до ночи.

— Так не забудьте: четвертый вагон от конца, — сказала Наденька, подавая мне руку.

Как мне вдруг захотелось перецеловать все ее пальчики! И кто выдумал этот идиотский предрассудок, будто дамам руки целовать прилично, а девушкам неприлично?

В поезде я условился со студентками сходить в лес по грибы, и в ближайшее воскресенье мы втроем отправились к линии железной дороги. Нас окружила негустая чаща. Среди мохнатых елей, уже начавших желтеть берез, совсем зеленого дуба с только созревшими желудями иногда показывалась чья-нибудь дача, крашеный забор. На вытоптанных полянах вместо грибов часто попадались ржавые консервные банки, желтые покоробленные обрывки газет с ползающими по ним любопытными муравьями. Кончался август, лес казался запустевшим, на красном бересклете блестела паутинка. За деревьями, пронзительно сверля гудком окрестность, проносился дачный поезд, вдали затихал грохот колес, и вновь опускалась неустойчивая тишина: лишь коротенько запоет в листве пеночка-теньковка да из хвойной гущины вдруг вылетит белка, еще по-летнему рыжая, похожая на огромную еловую шишку, — и тут же исчезнет. Небо покрывали спокойные кучевые облака, трава и к полудню хранила обильную росу.

В лучшем грибном месте собирать было нельзя, оттуда выглядывала палатка защитного цвета, тупое рыло зенитной пушки. Поэтому втроем — разбиваться нам не хотелось — мы еле набрали на сковородку, и то сыроежек да валуев. Впрочем, сам-то я совершенно ничего не видел в пушистой, высокой траве. Не ползать же мне было на четвереньках?

— Что это, Антон, вам ничего не попадается? — сочувственно спрашивали меня студентки.

— Не везет сегодня, — попытался я принять беспечный вид. — Может, все грибы перебегают к вам, недаром у них есть ножки?

Как раз в этот момент я чуть не наступил на боровик и поспешил его поднять.

— Нашли? — окликнули меня девушки. — Какой?

— Белый.

Они обе подошли поглядеть.

— Ого, большой, — сказала Ксения.

Наденька взяла гриб из моих рук, осмотрела, понюхала и вдруг расхохоталась.

— Да это же не боровик. Я в детстве долго жила с бабушкой в деревне под станцией Подсолнечной и знаю все породы. Если боровик разломить, он так и останется белым, а посмотрите этот… — Она быстро и безжалостно разломила найденный мною гриб, и мясо его действительно тут же закраснелось. — Обыкновенная поганка, но очень похожая. «Желчный» называется.

Я теперь и сам видел, что это был «двойник» боровика: в очках я, конечно бы, не поднял его.

Неожиданно подруги уселись на пень дуба и объявили, что устали. Я был рад: хватит позориться — и предложил зажарить у меня грибы.

— Как раз я недавно «отоварился»: получил по заборной карточке постное масло.

— Мы, Антон, вас не обидим? — сказала Наденька Ольшанова. — Наши дачи недалеко, можем и дома пообедать.

— Что вы, что вы, девушки!

Дома я поспешил открыть окно, чтобы выветрить кислый запах, включил электрическую плитку, сбегал с ведром на колодец в соседнюю дачу. Студентки весело принялись чистить грибы, картошку, хозяйничать. Они с нескрываемым любопытством осмотрели мою обстановку: продавленный диван, двухспальную кровать с небрежно брошенными подушками, вытертого «персидского» тигра на ковре и обменялись молчаливыми улыбками.

Письменный стол служит мне и обеденным, потому что другого в комнате нет; в одной его тумбочке свалены книги, в другой стоит посуда. Иногда я ошибаюсь и сую тарелки не в тот ящик.

Сейчас я не мог найти свою вторую вилку.

— Куда я ее задевал? — бормотал я, обшаривая подоконник, этажерку.

Девушки начали мне помогать. Ксения из деликатности избегала к чему-нибудь притрагиваться и только делала вид будто ищет; зато Наденька деятельно заглянула за диван — и я испугался, что она наткнется на грязное белье, — затем открыла другой, книжный ящик стола, но вилки и там не оказалось. Вместо нее на чеховском однотомнике лежал мой целлулоидовый футляр с очками.

— Это ваши? — спросила она, деловито раскрывая футляр.

Я готов был провалиться сквозь пол.

— Мои.

— Вы что, Антон, плохо видите? А отчего же вы не носите свои очки? А ну наденьте.

Этого еще недоставало. Я надел очки. Наденька, осмотрев меня с видом ценителя в картинной галерее, решительно заявила:

— Вам идут очки. А ну-ка дайте я померяю.

Она долго и неумело цепляла дужки за уши и с важностью посмотрела на меня, ожидая, что я скажу. Наденька была такая хорошенькая, что ей все шло. Волосы у нее были просто прекрасные: тонкие, густые, волнистые, они имели редкий рыжевато-золотистый цвет с блестящим отливом и пышно окаймляли ее голову. Многие женщины, как она говорила, не верили, что цвет волос естественный.

— Где зеркало? — тут же потребовала Наденька. — Дайте мне.

Она долго рассматривала себя и хохотала.

— Хватит, залюбовалась. Я тоже хочу примерить, — вызвалась и Ксения.

На какое-то время мои очки стали центром общего внимания.

— На. Только глазам больно, — передавая очки подруге, сказала Наденька и стала по-детски, кулаками протирать глаза. — А вам, Антон, надо их носить, раз вы близорукий.

У меня отлегло от сердца: а я-то мучился! Милые, славные девушки, как у вас все просто.

Грибы у нас, конечно, подгорели, картошка оказалась сырой, второй вилки мы так и не нашли и ели одной, по очереди, пайкового хлеба не хватило, но обед вышел очень веселый. Мы распили бутылку шато-икема, купленного мной по случаю на рынке, девушки раскраснелись и без умолку хохотали, как умеют хохотать только девушки: то есть положительно ни над чем и в то же время над всяким пустяком. Теперь они уже сами задавали мне вопросы: откуда я родом, где служу, интересно ли быть инженером-плановиком?

Тут я имел полную возможность сравнить подруг. Обе они, разумеется, были прелестными существами. Есть ли на свете что-нибудь обаятельнее молодости? Интересно, кто из них для меня привлекательнее? Ответить я себе не мог, и это меня немного забавляло. Сперва, при знакомстве, мне понравилась высокая тонкая Ксения. Какая она деликатная, сдержанная, как гордо и мило держит головку, украшенную черноволосой короной; пожалуй, она развитее Наденьки. Но все же я понимал, что меня больше тянет именно к Наденьке Ольшановой. В ней столько было жизни, привлекательной непосредственности, свежести, что одно ее присутствие меняло меня всего.

Разговор у нас, как водится, перешел на войну.

— Когда же наши остановят немцев? — воскликнула Ксения. — Они вот уже два месяца наступают и наступают.

— Скоро, — быстро вставила Наденька. — Скоро мы перестанем отступать.

— Почему? — повернулась к ней Ксения.

— Да ведь уже Москва. Куда же еще?

Это было сказано так просто и с такой наивной уверенностью, словно за Москвой находился конец света и отступать действительно больше некуда.

Было совсем поздно, когда я пошел провожать девушек. Светила полная зеркальная луна, шоссе резко белело, от берез ложились густые черные тени; ни одного огонька не виднелось по затемненным окнам. Мы дошли до мостика через Сетунь, когда далеко за лесом словно вспыхнула зарница и глухо громыхнули зенитные орудия: немецкие самолеты летели бомбить Москву. К нам они всегда приближались в половине десятого вечера.