«Зайцем» на Парнас

— Ничего. Куницын и его дружки свое получат. Забрали третьего, и тот во всем признался. Дело в суде.

Как ни странно, отношения между Чавинцевым и Юрием стали искреннее, лучше. Произошло это без всякого усилия со стороны Юрия. Видя, что тот ему больше не мешает, Чавинцев проникся расположением к своему бывшему сопернику. По цеху прошел слух, что Антонина Полькина согласилась выйти замуж за Валерия и они готовятся к свадьбе.

— В случае, если куницынские дружки повиснут, — сказал Чавинцев, — позови. Мы их с тобой в один раунд уложим.

И отошел к своему станку.

В середине августа Ксению наконец выписали из больницы: врачи установили ей домашний режим. Юрий явился на другой день утром. Еще с крыльца он услышал нежные, словно бы трепещущие звуки старенького пианино: это Ксения играла Сен-Санса. Юрий уже научился узнавать ее любимые мелодии.

Окно в комнате было открыто. За ним в тени садика тихо шелестела листьями давно обломанная сирень, смутно пахло оранжевыми ноготками с грядки. Поздняя, долго не высыхавшая роса еще блестела на лепестках. Ксения повернулась к нему от пианино вместе с круглым вертящимся стулом.

— Опять приношение? — укоризненно всплеснула она руками, видя, что Юрий кладет на стол пакет. — Я ж вам запретила!

— Это яблоки, — оправдываясь, сказал он. — Из Лебедяни. Коричневые. Вы их только понюхайте, слаще меда.

— Не коричневые, а коричные. От слова «корица».

Он с радостью увидел, что Ксения явно пошла на поправку: вот поучает. Кожа лица ее порозовела, пушистее стали белокурые волосы, которые теперь не закрывал бинт повязки, а главное, ожил, потеплел, наполнился интересом к жизни взгляд серых чистых глаз.

Юрий в безмолвии остановился посреди комнаты, чуть разведя руки, показывая, как он рад видеть ее такой. Ксения поняла его, улыбнулась благодарно, с оттенком торжества.

— Ну… здо́рово! — все-таки не удержался он.

— Дома и стены помогают.

Из соседней комнаты выглянула Анна Демидовна с засученными по локоть руками в мыле, — она, видно, стирала.

— А, это наш Юра? — сказала она ласково. — Ты к нам, как на дежурство.

— Надоел? — Посмотрел он, однако, не на хозяйку дома, а на Ксению.

Ксения засмеялась, чуть покраснела и повернулась с круглым стулом к окну.

— Ну, ну, посидите, скоро Майечка придет, — сказала Анна Демидовна. — Арбузы в ларек привезли, побежала в очередь.

Она скрылась в кухне.

За окном с клена пролетел ранний пожелтевший лист. На нем примостился крошечный белый паучок, и волнистая ниточка радужно блеснула в ясном воздухе.

— Вот и лето проходит, — негромко сказала Ксения. — Пропал учебный год. Возьму отпуск, уеду в Богаевку на арбузы. Мама, конечно, заохает: «Кожа да кости! Плюнь, Ксюшенька, на проклятый город. Я тебя откормлю». Ну да я всегда умела на своем настоять. А осенью начну заниматься. Уж как следует подготовлюсь к следующим экзаменам.

— Вместе будем, Ксения. Поможете?

Не отвечая, она смотрела в окно на синее-синее небо над садиком, на осыпанную плодами верхушку яблони, на невысохшие от росы листья в тени. Слова у нее были грустные, а взгляд радостный, восхищенный, взгляд человека, вновь вернувшегося к жизни.

— Что ж, — сказала она, не оборачиваясь. — Охотно помогу, Юра. Будем заниматься вместе.

«Замечталась, — подумал Юрий, любуясь девушкой, присаживаясь сбоку пианино, чтобы не помешать. — О чем, узнать бы! Может, своего Васю вспомнила? Письмо прислал. Вот укатит домой в Богаевскую, а вернется ль? Что, если махнет в Воронеж учиться? Или переедет в Москву, а то в какой другой город? Узнай, что за планы в этой умной голове. Я ведь — друг. Всего-навсего друг».

Со двора влетел мохнатый шмель, стремительно, с басовитым гуденьем обогнул комнату и затих на букете цветов в зеленой стеклянной вазе. Бордово лоснились в нем георгины, белели нежнейшие астры и ярко горели пушистые золотые шары, словно освещая всю комнату.

РАССКАЗЫ

НАДЕНЬКА

Всю августовскую ночь до отбоя воздушной тревоги я продежурил на крыше своего учреждения; в этот раз наши «ястребки» совсем не допустили к столице немецких бомбардировщиков. Днем я клевал носом над бумагами, и со службы меня отпустили раньше времени. Я пообедал по талону, получил в магазине хлеб, коробку рыбных консервов, неполную бутылку подсолнечного масла, папиросы и собрался домой за город.

Вагон был наполовину пуст; я повесил «авоську» с продуктами на железный крюк, сел у окошка, развернул газету: я люблю читать и посматривать на пестрые подмосковные дачи, полускрытые зеленью, на мелководные речонки в каменных браслетах мостов, на сквозные березовые перелески, темный ельник. Состав дернуло, когда в наш вагон шумно, со смехом вскочили две девушки. Они еле переводили дыхание.

— Вот, Надюшка, удачно поспели! — говорила высокая тонкая девушка с черными волосами, короной уложенными вокруг маленькой головы. — Еще бы минутка — и опоздали.

— Ох! Никогда еще так не бегала…

Скамья против меня была свободна, подруги заняли ее. Высокая, с черноволосой короной бросила на меня тот сдержанный, мимолетный взгляд, каким обычно дарят случайных спутников; «Надюшка» же посмотрела с наивным любопытством здоровой девушки, которая сама не замечает, что уделяет внимание всем встречающимся мужчинам. Затем они оживленно принялись болтать, видимо решив, что я для них неинтересен.

Конечно, чем я мог быть интересен для этих девушек? Я раза в полтора старше, чем любая из них; притом, как многие близорукие люди, неуклюж. Однако я против воли прислушивался к их разговору.

— Постовой милиционер небось подумал, что мы от кого-то удираем, да, Ксения? А туфлю мою помнишь? Я даже не заметила, как она соскочила, и знай бегу по Арбату в одном чулке!

Я улыбнулся в окно, представив себе их маленькое дорожное приключение, и покосился на красивые ноги Нади, туго обтянутые шелковым чулком. Девушки, очевидно, заметили мой взгляд, вдруг замолчали, а затем фыркнули от смеха.

— Вы так интересно рассказывали, — смущенно пробормотал я.

Надя поджала ноги под скамью.

— А вы думаете, что я и сейчас сижу в одной туфле? Конечно, вернулась и подобрала. Мы боялись опоздать на этот поезд и за восемнадцать минут добежали от Охотного ряда до Киевского вокзала. Троллейбусы стали, а метро теперь закрывают с трех часов: готовят москвичам под бомбоубежище.

Впоследствии меня всегда удивляло, как это я, человек неловкий, замкнутый, вдруг разговорился. Конечно, этому помогла общительность Нади. Надя ж мне сказала, что обе они — как и я — живут в Переделкине; с поезда мы слезли вместе.

После каменной, пробензиненной, шумной Москвы солнечная дачная тишина, мягкая зелень леса были особенно прелестны, а воздух, напоенный смолистой хвоей, цветущим вереском, казался необыкновенно душистым, прямо сладким. Мы не спеша пошли к прозрачному роднику, деревянному мостику через мелководную Сетунь; за оврагом, по бугру, сквозь редкие стволы берез, лип, сосен, выглядывали изгороди палисадников, красные и голубые крыши с флюгерами, причудливые башенки.

Я, как старший, больше расспрашивал; подруги с готовностью отвечали.

— С кем вы, девушки, тут живете?

— Я с папой, мачехой и бабушкой, — сказала Надя. — Ксения тоже с родными. Мы соседки.

— Вы учитесь?

Обе согласно кивнули:

— Ксения в институте иностранных языков, причем изучает этот противный немецкий. Я в производственно-художественном техникуме.

Отвечала больше Надя; мне бы, наоборот, хотелось послушать деликатную, скромную Ксению. Я не умею поддерживать легкий разговор, молчать тоже было неудобно.

— Какие еще новости, девушки? Расскажите.