«Зайцем» на Парнас

Попал в капкан! Взять да завербоваться в Заполярье? Зашибить деньжонок, а потом засесть за новую книжку?

И все же какие-то плоды «Карапет» мне принес: на следующий год я был принят в Союз писателей. Я возликовал, надеясь, что теперь станет жить куда легче. Ничего подобного: только членские взносы пришлось платить.

Горькой оказалась для меня эта зима. Я похудел, сторонился людей. В мае опять привез в Москву новый очерк. И тут знакомый молодой писатель сообщил, что меня искал Прудаков. Зачем это я ему понадобился? Вдруг скажет: «Карапет» твой разошелся, мы хотим его переиздать»? Вот бы здорово, а? Сразу выход из капкана. Или, может, решил послать куда в командировку писать очерки? Тоже бы не плохо. Живые деньжонки. Я немедленно поехал на Поварскую в Союз писателей. Сердце согрела надежда: все-таки, значит, известность моя растет?

В приемной секретарша спросила мою фамилию, зачем я пришел. Попросила присесть, а сама скрылась за огромной резной дверью кабинета. Выйдя, она сказала, чтобы я подождал: Прудаков скоро освободится. Важно, размеренно тикали часы в старинном футляре, у стен сидели другие просители, ожидавшие приема. Разговаривали тихонько, огромный, ворсистый ковер на полу глушил шаги. Ого, брат, как тут все важно. Главный департамент литературы, здесь судьбы многих писателей решаются.

Прошло больше часа, прежде чем меня впустили. Склонив лысую голову над огромным письменным столом, Прудаков разбирался в бумагах. Шелковая рубаха его была расстегнута на оплывшей шее, над рыжеватыми бровями скопился пот. Открытая бутылка с минеральной водой и стакан стояли сбоку на хрустальном подносе.

— Садись, Авдеев, рассказывай, как живешь, над чем работаешь? — сказал он, лишь мельком глянув на меня.

Я по-прежнему терялся в догадках: чем удостоился вызова секретаря Союза писателей? А вдруг узнал, что я не уплатил членские взносы за последние полгода и хочет намылить шею? Осторожно опустился в мягкое кресло с другой стороны стола, ответил, что пишу рассказы.

— Где печатаешь? Почему-то я их не вижу.

Я заерзал на стуле. Прудаков отодвинул бумаги, поднял голову.

— Опять, значит, дуешь про шпану? Та-ак. Конечно, ни один журнал не возьмет.

— Пробую про гражданскую войну, Дмитрий Пантелеич. Маленькую повесть «Дедово подворье»… кончаю. Бледновато получается.

— А хорошо и не получится. Тут не подворья и задворки нужны, а добротное изучение материала. Хорошенько в архивах покопайся, порасспрашивай участников. А то небось все из пальца высасываешь? С каких же заработков… на приварок берешь? Или обедаешь вприглядку?

Опрос не понравился мне. Кому какое дело, как я живу? То в прошлом году директор «Советской литературы» Цыпин пристал, как с ножом к горлу, все в «Известия» пристраивал. (Дурак, что я малодушно сбежал из редакции! Хороший человек был!) Теперь Дима Пузатый выпытывает. А этому зачем понадобилось? Чего хлопочет? Не ворую ведь, в протянутую руку копейки не сшибаю? Я сбычился, засопел.

— А не пора ль тебе, Авдеев, танцевать от другой печки? — сказал Прудаков, развалясь в кресле, почесывая под мышкой. — Слыхал небось про Мичурина? Совсем новые породы яблок вывел человек. Крепенько? Так почему же ты не видишь, как мы, большевики, поставили страну на автоколеса, Магнитку строим, Комсомольск-на-Амуре, сплошную коллективизацию прокрутили? Разве это не тема для романов? Литература, она, как и жизнь, признает только новое. Ясно? К народу вам надо идти, ребята, заболеть его интересами. Культурка у вас всех хромает. Ты вот… хоть какую-нибудь школу кончил? Небось только церковноприходскую?

«По себе, наверно, судишь?» — подумал я.

— Рабфак иностранных языков.

— А русский-то хорошо знаешь?

Я обозлился и встал со стула.

— Если вы меня шпынять вызвали, Дмитрий Пантелеич, то я уйду.

— В бутылку, Авдеев, полез, — рассмеялся Прудаков, и тучный живот его заколыхался на коленях. Он налил в стакан шипучей минеральной воды, выпил.

У меня тоже пересохло в горле, и я охотно бы смочил его: Прудаков мне боржому не предложил.

— Какие вы, альманаховцы, ершистые, — сказал он, сочно чмокая большими губами. — Короче, Авдеев, дело вот какое: в Москве в позапрошлом году открылся Литературный институт имени Максима Горького. Слыхал небось? На Тверском бульваре. Союз писателей решил направить на учебу самую способную молодежь. Ступай-ка и ты. Хлебни знаний, да покрепче на «Вопросы ленинизма» нажми. А мы тебе персональную стипендию дадим. Договорились?

Прудаков имел вид пастуха, который кнутом заворачивает на дорогу заблудившуюся в бурьянах овцу.

За этим лишь и вызывал? А я-то сломя голову летел в Союз писателей, ожидая, что здесь над моей головой опрокинется рог изобилия и осыплет командировками, авансами, новыми тиражами «Карапета». Воистину мне вечно суждено садиться в лужу.

Значит, снова учиться? Конечно, я теперь отлично понимал, что писатель не может проскочить на Парнас «зайцем». Быть «на уровне века» наставлял меня Илларион Углонов. Но как держать экзамен? Засыплюсь. Да и когда писать собрание сочинений? «Тридцать — сорок лет выдавать том за томом?» Было и еще важное обстоятельство: поступить в институт — значило четыре года жить в разлуке с женой и маленькой дочкой. Надоело! Да и какого черта меня все учат? Спутали, будто коня, на обе ноги!

Спорить с Прудаковым было опасно, еще писательский билет отберет! Поэтому я решил облечь свой отказ в уклончивую форму:

— Я подумаю, Дмитрий Пантелеич.

— Ну, ну. Только не будь бараном, учеба — это не новые ворота, особенно не упирайся… кучерявый.

И, отпуская, погладил свою лысую голову.

За что бы я ни брался, все рушилось. Где же мне искать выход? Человек не может жить без надежды, и я стал лелеять новый план: решил съездить в Харьков. «Карапет» разошелся по всем республикам, может, за ним шагнула и моя слава? В столице слишком много знаменитостей, и моя звезда незаметна в их блеске, на пустом же провинциальном небосводе она, вероятно, сияет гораздо ярче. Здесь не хотят переиздать мою книжку, а вдруг переиздаст Харьков? Почему бы и нет? Вполне и вполне возможно. Я четыре года жил в этом городе, а теперь — москвич, автор: должны же они гордиться? Короче говоря, переиздание «Карапета» в Харькове было моей последней ставкой. Если и там провалюсь — впереди нищета. А получи я гонорар, смогу год-два поработать, не рыская за рублем, и, глядишь, напишу новую повесть. Время нужно выиграть, время!

Да и что скрывать? Хотелось с писательским билетом в кармане пофасонить перед людьми, знавшими меня босопятым огольцом.

— Стоит ли тебе ездить, Витюшка? — грустно сказала жена.

«И Тася не верит в мою известность?» Теща горько проговорила: «Развлечься захотели, Виктор? Растранжирите последние денежки, а на что потом будете жить?» Я не слушал. «Для одного себя, что ли, стараюсь? — упрямо размышлял я. — Вот привезу новый договор и тысячу монет, небось измените тон?» Я надел «углоновский» костюм, уже успевший немного вытянуться на коленях и локтях, в брезентовый портфель положил три последних экземпляра «Карапета», снял со сберкнижки скудный остаток гонорара и купил бесплацкартный билет: теперь уже было не до шику.

Поезд шел ночью, а утром меня разбудила проводница.

Вот он Харьков, город моей юности!

С жадностью оглядывал я деревянные диваны в желтом громадном вокзале с башнями: десять лет назад меня отсюда частенько на ночь выгоняла милиция. Недалеко от вокзала в бывшей ночлежке по Малой Панасовке я, поощряемый воспитателем «дядей Шурой», сочинил свой первый рассказ. Понимал ли я тогда, что он будет началом моего длинного и ухабистого пути в литературу? Вон за той каменной стеной находился железнодорожный фабзавуч, где я учился, а дальше, на Ивановке, — вагоноремонтные мастерские: там я получил первый разряд литейщика.

Ночевать я отправился к своим бывшим опекунам в поселок «Красный Октябрь» за Поповкой. Сколько было возгласов удивления, радостных восклицаний! Бурдины постарели, показались мне и ростом меньше. Они не знали, куда меня усадить, чем попотчевать. У них, по старой памяти, я и заночевал, на своей прежней узенькой койке.