Страница 49 из 93
— Мне, дружище, «жизнь улыбается» в экспедиции, Знаешь, сколько работы? Придешь домой, а у тебя в голове будто черти горох молотили. Я, Витя, сейчас на другой жанр перешел. Сочинил стишок. Хочешь послушать?
И, вскинув руку, он с хорошо разыгранным пафосом прочитал:
Славный мужик Петька, а от литературы отходит. Попробуй сесть за повесть, когда в голове «черти горох молотили»! Это бы и со мной случилось, останься я в «Известиях» репортером или в отделе правки. Не зря Горький сказал: литература — баба капризная, совместительства не терпит. Хочешь выбиться в писатели? Пей холодную водичку из крана, рукавом закусывай и не распускай слюни. (Я всячески старался оправдать себя в том, что «не изменил изящной словесности» и отказался «сойтись с журналистикой». Признаться? В душе я частенько жалел об этом. Уже бы стал заправским газетчиком, не пришлось бы изворачиваться, стрелять у меценатов сотняжки, да небось бы за это время и не один сюжетец для рассказа выудил из жизни.)
— Кишка тонка, — продолжал Петька. — Ведь мы как знаний набирались? Вроде той козы. «Бежала через лесочек, ухватила кленовый листочек». А когда скакала через мосток, лизнула «воды глоток». Вот мне в «Крестьянской газете» контрамарку давали на «Дни Турбиных» в Художественный. Это пье-еса! Так автор Михаил Булгаков — сынок профессора, в Киеве гимназию кончил. Университет. Это — писатель. Алексей Толстой возьми. Граф. Сопли по губе еще текли, а ему уже то Гоголя, то Гегеля подсунут. Натаскивают по французскому. Все Европы объездил. Углонов твой. Папаша сам пек статьи, книжки — сынку с пеленок на лбу литературную прививку сделали… Так вот им всем и подводили Пегаса с белыми крылышками. Садись, и сразу на Парнасе. А мы? По-беспризорному и туда лезем. Где пешком, где ползком, а если подъедем — то «зайцем», уцепившись за хвост чужого коняги.
И Петька сам рассмеялся над своим сравнением.
— Чего хорошего дала нам беспризорщина? Закалку. Никогда не вешать носа. Поэтому выпьем, Витя, за это… чайку еще по стакашку.
…Ровно в десять часов следующего утра я уже был в будке автомата: зависимые люди всегда очень точны. Опущенная монетка глухо звякнула в аппарате; я, боясь ошибиться, осторожно пальцем набрал номер. Напряженная тишина, и вот в ней родился знакомый мягкий бас. «Писательский» тон, каким я собирался говорить с Углоновым, застрял у меня в горле. Я торопливо, чуть не шепотом, назвал себя и сказал, что хотел бы его увидеть «на часок». Можно прийти сейчас?
— Я работаю, — басовито прогудел голос. — А что у вас?
Почему я никогда не бываю подготовлен к неожиданностям? Забью себе заранее что-нибудь в голову и не сомневаюсь, что именно так и должно случиться. Я убедил себя, что Углонов должен был сказать: «Авдеев? Пожалуйста, пожалуйста, рад вас видеть. Давненько не показывались. Трудились в деревне? Это хорошо. Получил ваш рассказ: растете, дорогой. Приезжайте, есть о чем побеседовать. Потом пообедаем, я вас давно собираюсь угостить».
Когда же у меня все выходит совсем по-другому, то я коченею, как деревенский простофиля перед фокусником. Мозг начисто отключается, оставив одну какую-нибудь никчемушную мыслишку, да и та ворочается, как рак в тине. Откуда и какие надо было взять слова, чтобы уговорить Углонова на встречу?
— Мне, Илларион Мартынович, хотелось бы потолковать насчет рассказа, — растерянно забормотал я. — Может, помните, в январе я вам присылал? Вы тогда не ответили, наверно, были сильно заняты. Хотелось бы узнать ваше мнение.
В том, что рассказ Углонову понравился, я ни минуты не сомневался: мне он очень нравился. Примет ли он его в «Новый мир» — вот что меня волновало. Журнал солиднейший, напечататься в нем — значит получить признание. Портфель его наверняка забит произведениями знаменитостей, и без поддержки члена редколлегии начинающему автору протиснуться туда трудней, чем кролику залезть на дерево.
— Да. Я действительно весьма занят, — бубнил и пришептывал в трубке измененный мембраной голос Углонова. — Сдавал роман… Работал с редактором… Но ваш рассказ я все же прочитал.
Это лишь мне и было надо. Я моментально приободрился, наконец нащупав между нами крепкую нить и понимая, что мне нужно хвататься за нее обеими руками. Проговорил шутливым тоном человека, уже вполне уверенного во внимании собеседника:
— Не зря, значит, я приехал из деревни. Как чувствовал. Интересно будет узнать…
— Рассказ очень беспомощный, — не дав мне кончить, обрушился из трубки бас Углонова. Я замолчал будто на меня опрокинули целую бочку ледяной воды. — Рассказ весь рассыпается. Фигуры красноармейцев безжизненны. Я же вам объяснял, Авдеев, как строить сюжет. У вас про ворье лучше получалось. Почему вы взялись за тему о гражданской войне? Разве она вам знакома? Вашу рукопись я тогда же с запиской передал в «Советскую литературу» и считал, что вам ее давно отослали.
Я вдруг почувствовал тяжесть телефонной трубки, словно в ней был пуд весу, ощутил ухом мертвое ледяное жжение металла. Все рухнуло? Конец? Но почему-то по-прежнему развязно, тем же веселым, бодреньким голосом проговорил:
— Они мне ничего не пересылали. Узнаю стиль «Советской литературы». Там не только рукопись — живого автора затеряют.
Очевидно, Углонов никак не ожидал такого ответа. Да я и сам его от себя не ожидал и совершенно не знаю, как он сорвался с губ. Не хватало еще хохотнуть.
Трубка молчала.
Я вконец очумел, с трудом соображая: что же это я сморозил? Голова моя гудела, будто в ней ходил ветер, и я уже не мог придумать ни единого слова. Да, никакой надежды. Полный провал. Углонов не только отказался взять рассказ в «Новый мир», а и вообще признал его никудышным. А я-то рассчитывал на гонорар из журнала, намекнул о нем домашним. Как же теперь настаивать на свидании с Илларионом Мартыновичем? Он «сильно занят».
«Бросить трубку на рычажки телефона, а самому уйти из будки-автомата?» — вдруг совершенно трезво и с каким-то удивительным безразличием подумал я.
А в уши бил рокочущий и похолодевший басок:
— Вам, Авдеев, надо самому зайти в издательство. Оно теперь на Большом Гнездниковском, дом десять. Знаете? И называется по-новому: «Советский писатель». Директор Натан Левик — знаете его? Секретарша та же, Екатерина Степановна, у нее возьмете рассказ и письмо. Я кое-что подчеркнул в рукописи. Обдумайте хорошенько все замечания.
Жажда деятельности вдруг с новой силой овладела мной, и от нетерпения я готов был засеменить ногами. Немедленно что-то предпринять. Сию секунду. Вот-вот Углонов даст отбой. Иль над ним капает? Сидит себе в кабинете, сытый, чисто выбритый, в белоснежной рубахе с золотыми запонками — баловень судьбы. Я перебил его, напрасно стараясь придать своему голосу прежнюю непринужденность:
— У меня к вам небольшая просьбишка, Илларион Мартынович. Я поиздержался в Москве… знаете, разные покупки. Хочу попросить у вас на время одну сотняжку.
Я забыл приготовленную остроумную речь о том, как «случайно» израсходовался и, «представьте, оказался в комичном положении». Но ведь я воображал себя в то время в кресле перед Углоновым, с послеобеденной папиросой в руке. Изложить свою просьбу я должен был после того, как он расхвалит мой рассказ и будет знать, что я получу за него хороший гонорар в «Новом мире». О таком унизительном исходе, как теперь, у меня и мысли не было.
Мембрана трубки с минуту пусто потрескивала: очевидно, на том конце провода думали. Затем вконец почужевший голос Углонова прогудел:
— Дать вам взаймы не могу. Сильно поиздержался… самому нужны. Покупки предстоят большие.
Я почувствовал слабость в животе: это со мной случалось всегда, когда я получал от судьбы родительскую затрещину. Какую бы придумать фразу, чтобы убедить Иллариона Мартыновича? Ну, скорей, скорей, скорей! Я потерянно молчал. Молчали и в квартире Углоновых, видимо ожидая, что я еще чего-нибудь скажу. Казалось, телефонную трубку отключили от всего живого и я слышал смутный шум, неясное попискиванье космического мира. Затем в аппарате сухо и металлически щелкнуло: на Малом Кисловском дали отбой.