«Зайцем» на Парнас

За стеной в его комнате щелкал выключатель. Вскоре туда торопливо проходила дородная хозяйка с дымящейся тарелкой. Затем гремел мужской голос: «Это щи? Помои!» И тарелка летела на пол. Это значило, что Андриян Иванович «нагрузился» и начал цепляться.

Вслед за этим он появлялся на «светлой половине» у молодоженов. Андриян Иванович сохранил лейб-гвардейскую осанку, носил закрученные, заметно поседевшие усы, крошечную бородку-эспаньолку. Его красивое лицо было красное, обрюзглое.

За широкой спиной Корягина открывалась кухня в щиплющем нос запахе щелочи, грязного белья; сквозь волнистый едкий пар зеленовато-малиновыми коронками сияли горелки примусов. Я, как всегда, сидел на диване и писал. Повар останавливался на пороге, с минуту облизывал губы: видимо, его смущало, что я работаю.

— Писатель, — начинал он немного погодя. — Сочинения сочиняет. Та-ак. Знаем. Был граф Лев Николаич Толстой, жил в собственном имении в Ясной Поляне. Горький Максим. Улицу Тверскую в его имя переправили… Пи-са-тель. Знаем. У тех капиталы в банке… в заграницу путешествовали. А у этого из туфлей голые пятки выглядают. Может, со мной разговаривать брезгуете? Спробуй-ка у плиты с поварешкой постоять. Одной воды ведро вылакаешь. А тут можно на диване в тетрадочку вписывать. Книжечки листать. Как же: пи-са-тель! Иностранный рабфак изучил. Образованный. А за квартеру-то… на Тверском бульваре с Пушкина получать? С памятника, говорю? Он тоже писатель, а чужими котлетками не завтракал. Нам не жалко. Кушайте. Только платить надобно вовремя.

Сестра бледнела. Она вела домашнее хозяйство, нянчила ребенка и тоже не работала. Я молчал. Кончалось тем, что вернувшийся с работы муж Лиды, здоровенный, кучерявый, добродушный монтер Вовка, уводил отца в «гроб», раздевал и укладывал в постель. Андриян Иванович еще долго ругался за стеной, громко харкал.

Теперь я был доволен, что отдам повару долг за «угол» и он перестанет ко мне цепляться. О своей будущей работе я в этот же вечер написал в деревню жене Тасе:

«…У меня большая перемена: приглашен сотрудничать в «Известия». Самим ответственным секретарем Цыпиным. Не знаю, что они мне предложат? Зато должен быть постоянный гонорар. Хотя я скоро получу за «Карапета», это нам с тобой не помешает. Наверно, придется ездить в командировки, и это будет мне полезно для изучения жизни и новых сюжетов».

В первом часу следующего дня я вместе с Цыпиным пришел в новое шестиэтажное здание «Известий». Помещалось оно всего за квартал от издательства на Пушкинской площади и было видно далеко издали. Вечерами на его высокой крыше вспыхивали и бежали огненные буквы световых реклам.

Швейцар в галунах распахнул перед нами большие зеркальные двери, мы поднялись в лифте на третий этаж и пошли по широкому коридору, устланному красной ковровой дорожкой. Цыпин уверенно шагал впереди своими желтыми ботинками на толстой белой каучуковой подошве; я чуть сбоку, за его плотной спиной. Я никогда не видал редакций таких больших газет, как «Известия», и был поражен торжественной чистотой просторных коридоров, мягким, ровным освещением. В здании стояла такая тишина, будто в нем никого не было. По бокам на дверях блестели тисненные золотом таблички черного стекла. Куда там годится «Советская литература», занимающая всего полдюжины комнатенок в первом этаже бывшего герценовского особнячка!

Иногда из кабинета вылетал сотрудник и бесшумно проносился мимо, почтительно раскланиваясь с Цыпиным. Раза два мы сворачивали. Куда все-таки ведет меня ответственный секретарь? Надо все хорошенько запомнить, а то заблужусь на обратном пути.

«ОТДЕЛ ИНФОРМАЦИИ», — торопливо прочитал я на двери и вслед за Цыпиным вступил в просторную комнату, где над столами с пишущими машинками, грудами бумаг склонилось с полдюжины сотрудников — кто в пальто, с папиросой. Стучали клавиши, скрипели перья. В кресле, возле трех телефонных аппаратов, сидел высокий худощавый мужчина и просматривал длинные полосы серой, еще влажной, отпечатанной типографским способом бумаги. Он поднялся нам навстречу и устремил на Цыпина бесстрастный и почтительный взгляд.

— Наум Яковлевич, — своим властным, энергичным голосом сказал Цыпин, — познакомьтесь: это молодой писатель Авдеев. Мы сейчас издаем его первую книгу. Он бывший беспризорник… способный человек. Будет работать у вас в отделе. Дайте ему задание. И вообще поручаю его вам.

Ничто не отразилось на продолговатом, веснушчатом лице Лифшица. Его редеющие рыжие, как мочало, волосы были безукоризненно расчесаны на пробор. Песочный, в желтую искру костюм отлично сидел на длинной прямой фигуре и не имел ни одной пушинки, ни одной мятой складочки.

— Слушаю, — сказал он.

Сотрудники отдела информации окинули меня внимательным взглядом. Вновь заскрежетала передвигаемая каретка машинки, залязгали ножницы — кто-то вырезал заметку из газеты, — заскрипели перья. Между столами началось хождение, зазвонил телефон. Здесь мне придется работать? Тесновато, накурено, шумно. Ладно. Потерпим для начала. Авось потом переведут в кабинетик попросторней. Но кем же я здесь буду?

Когда Цыпин ушел, Лифшиц, подумав не больше минуты, ровным тоном сказал мне:

— Вот вам первое задание. Видели новый светофор на Пушкинской площади? Да лучше подойдите сюда к окну: вон он висит. Разглядели? Изобретатель — инженер-транспортник Потапов. Запишите адрес учреждения, где он работает. Знаете, как доехать? Это район Чистых прудов. Поговорите с ним и дайте нам информацию на двадцать строк.

Коленки мои ослабли, будто из них вынули кости. Что-о? Постой, постой, дай сообразить. Да не ослышался ли я? Быть того не может. Ну… вот уж чего не ожидал, того не ожидал!

Мне, п и с а т е л ю, собирать сведения о будничной текучке? Если бы меня ударили по голове письменным столом, за которым сидел заведующий отделом, я бы не был так обескуражен. Видимо, Лифшиц прочитал на моем лице что-то несуразное, спросил:

— Вы поняли задание?

Я до того был ошеломлен, сбит с толку, подавлен, что растерял все слова. Что-то буркнув Лифшицу, я вышел из отдела, сбежал вниз по лестнице.

«Заметка в двадцать строк, когда я пишу целые повести! — возбужденно думал я. — За этим и в «Известия» позвали? Да тут любой школьник справится. Уму непостижимо. Предлагать такие семечки… кому? Мне! Мне! Виктору Авдееву! Э, нет! На побегушках в газете я быть не согласен. Не на того напали… Все-таки не пойму, в чем дело? Почему мне поручили такую мелочь?»

Осеннее солнце напоминало яичный белок, немощный свет его сеялся на Пушкинскую площадь с громыхавшим трамваем, на подсохшую булыжную мостовую, Я медленно брел к бронзовому кучерявому властителю дум, снисходительно с высоты пьедестала взиравшему на суетливую толпу у своих ног, и все размышлял над тем, что стряслось.

«Значит, с газетой покончено? Безусловно. Двух мнений тут быть не может. Еще не приступил к работе и… да-а. Положеньице».

Шагов двадцать спустя неуверенно подумал:

«А может, пойти? — И сразу сам же возмутился: — Это мне-то, автору «Карапета»? К чертовой матери!»

Кстати, вот и злополучный светофор. Случайно я к нему подошел или гонимый желанием хоть разок глянуть на причину своего унижения? Висел новый светофор здесь совсем недавно и представлял из себя фонарь с круглыми, дисковыми сторонами и горевшей внутри электрической лампочкой. Каждый из дисков был разделен на четыре неравные части и выкрашен в разные цвета. По кругу двигалась механическая стрелка. Когда стрелка переходила на широкое зеленое поле, от Тверского бульвара вырывался поток машин и бешено несся вниз к Петровским воротам, торопясь проскочить площадь. Но вот стрелка равнодушно касалась узкого желтого поля — автомобили, трамвай судорожно вздрагивали и замирали; зато с другой стороны, по улице Горького, готовился ринуться новый поток. При таком обслуживании милиционер-регулировщик не требовался.

«Идти? Не идти? Ведь это насмешка надо мной… над всем Оргкомитетом писателей!»