Страница 43 из 50
Баллард тихонько засмеялся и покачал головой.
— Удивительно, — сказал он. — Завидев меня, они начинают наперегонки поносить Америку. И при этом сами они хотят все взорвать, а ведь у них даже нет «проблемы». Если бы у нас не было «проблемы», кем бы они занялись? Где хуже? У русских? У китайцев? Это же смешно. Ваши французики видят во мне только «проблему». Мне иногда кажется, что я нахожусь среди расистов, только все гораздо сложнее, потому что я не могу набить им морды. Они обсуждают Америку со снисходительными улыбочками, с чувством собственного превосходства. Как «хорошие» белые на Юге, когда они говорят о неграх. Для них Штаты — гнилье, поганый гадюшник. Я с пониманием все это выслушиваю и говорю «большое спасибо». Как будто я не американец, если у меня кожа черного цвета. Только это они во мне и видят — черную кожу…
— Кстати, сколько времени прошло с тех пор, как ты уехал?
— Почти восемнадцать месяцев… Как дела у отца?
— Там сейчас напряженно.
— Backlash? Возвратный удар?
— Главное — чемпионат…
Он поднял на меня глаза.
— Да, чемпионат. Большое соревнование. Кто кого превзойдет в фанатизме.
— Ну и кто лидирует?
Я задумался.
— Рон Каранга. У него мощная поддержка… Условия свирепые: игра предполагает уничтожение соперника… Внутренним распрям между разными группировками «черной силы» не хватает только автоматов, как в Чикаго тридцатых годов. Воздействие рынка. В Университете Южной Калифорнии недавно убили трех студентов.
Он немного помолчал.
— Да, но, по крайней мере, back home, everything makes sense…[36] Знаешь, что неладно. Знаешь почему… You know why. Причина известна: цвет кожи. Это все объясняет. Ты знаешь, за что борешься. А здесь вообще ничего не знают. Ничего не могут объяснить…
Я подумал: «Здесь ты лишился своей “первоосновы” — цвета кожи. Осталась тревога, еще более глубокая и смутная…»
Он слушал гремучую французскую ночь.
— Вы можете мне объяснить, зачем студенты все это затеяли?
— Чувствительность…
Он покачал головой:
— I don’t get it… He понимаю… По-моему, за всем стоят коммунисты…
— А как Филип?
— Его произвели в офицеры. Но он считает, что дело труба. Южные вьетнамцы не хотят воевать. Он в каждом письме говорит, что если бы его солдаты дрались, как вьетнамцы на Севере, он бы через две недели был в Ханое… Да, Филип — это воин… Мы не похожи.
— Ты точно хочешь вернуться?
Он промолчал.
— Баллард никогда не привыкнет во Франции, — сказала Мадлен. — Тут слишком… слишком не по-американски. Он скучает по мелочам… как мои родители, когда им пришлось уехать из Алжира.
Тонкие, почти хрупкие черты, длинные темные волосы… В этой девушке есть необыкновенная простота, открытая, как ее взгляд, которая словно исходит из первобытной преданности. Вы встречаете этот взгляд и говорите себе: на нее можно положиться. Нет более совершенной красоты в женщине.
— В конце концов, это все из-за меня.
Не знаю, верующая ли она, но этот спокойный, немного печальный голос полон христианской кротости…
— Когда он сбежал ко мне, я была так счастлива, что ни о чем не думала… а теперь…
Я машинально повторил:
— Будет амнистия…
Мне до сих пор не удалось изменить свой взгляд: в двадцать лет он был таким же. Мадлен, какая ты красивая! Я всегда более трепетно относился к красивым женщинам, чем к прекрасным. У прекрасных женщин такой вид, как будто им никто не нужен.
Она налила нам кофе.
— Это американский кофе. Я к нему привыкла.
Баллард пристально посмотрел на нее, и я почувствовал себя лишним. Я думал: это их любовь, а не моя. Тем хуже, надо уметь уйти. Я сяду и буду писать еще полдня. Баллард встал и обнял ее. Черная щека прижалась к такой белой коже, и двое, за которыми с завистью следили мои глаза, воплотили в себе все совершенство взаимодополняющих контрастов — один из величайших законов мира. К горлу подступил комок, но я избавился от нахлынувших чувств привычным способом: скороговоркой выпалил про себя серию ругательств. В минуту бессильного гнева, когда невозможность помочь, защитить, избавить от страданий усиливается даже при виде лекарства, я примешиваю к своему внутреннему смятению весь адский «комплекс» брани в Бога и черта. Но поскольку среди моих читателей-расистов могут попасться верующие люди, я не оскорблю их глубинной духовности. Я уважаю чужого Бога.
Решение — у меня перед глазами и под сердцем у этой белой. Единственный возможный исход, гармония контрастов — извечный земной закон. Кричать значит писать? Ну так назовите мне хоть одно литературное произведение, от Гомера до Толстого, от Шекспира до Солженицына, которое избавило бы от страданий …
Я встал. Я не мог больше оставаться. Сжатые кулаки демонстрируют лишь собственную беспомощность. Чувствуя себя мошенником, я поцеловал Мадлен в щеку, по-отечески. Мне хотелось заключить ее в объятия, склонить ее голову к себе на плечо. Черные волосы, благоухающие лесом моего детства… Нет ничего радостнее чужого счастья. С преувеличенной уверенностью, которая маскирует отсутствие уверенности, я сказал:
— Все уладится.
Не глядя на Балларда, я потрепал его по плечу. Это — невыносимые минуты: я чувствую себя лицемером и завистником… Тем не менее он не должен заподозрить, что в свои пятьдесят четыре я немножко влюблен в его жену. Им и без того тяжело. Просто отцовская нежность. И все-таки, уходя, я не удержался и ляпнул:
— Знаешь, лучше не носи этот берет. Тебе не идет.
Я вышел в подавленном настроении, с ужасом ощущая себя хорошим человеком.
Глава XXIII
Кажется, на Туамоту еще остались девственные атоллы, но я не сел на самолет, а ограничился ужином у Липпа в компании гвинейского студента Кабы. Каба — одно из удивительных порождений нашего времени: в нем перемешались африканская мечта и марксистская диалектика, а мао-ленинизм заменил древнее всесильное колдовство, вызывающее дождь.
Дело пахнет жареным. В Сен-Жермен-де-Пре жандармы и студенты совершают обмен: булыжники против слезоточивого газа. Роже Каз опустил на двери металлическую штору, и выйти из ресторана можно только через другую дверь на втором этаже. Ресторан окружен кордоном полицейских. На улице меня остановил краснолицый жандарм, храбрый вояка в каске, от которого за версту несло народным духом, добрым вином и добротной спермой, он был задрапированный, как боевая лошадь, и со щитом крестоносца в руке.
36
При возвращении домой все обретает свой смысл (англ.) .