Тени зимы

— Милорд, — прошептала я.

— Молчи! — едва слышно прошипел он.

— Артур, питье отравлено. Я его отравила. Зови Грифидда, пусть захватит рвотное, и поскорее, еще не поздно...

— Я не пил. Понимаешь? Я сделал полглотка, а остальное вылил в рукав. Смотри! — Он под столом перевернул правую руку, и я увидела, что рукав его туники пропитан медом. Я тут же вспомнила уловку, которую он однажды показал мне, способ избежать пьянства на пирах: чашу надо держать, обхватив как можно выше, чтобы большая часть питья стекала по ладони в рукав.

Еще немного и со мной будет истерика! Слезы подступали к глазам. Дышать было трудно. Удушье. Я попыталась откашляться.

— Улыбнись ты, ради Бога! Сделай вид, что это всего лишь паскудная шутка! Ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь что-нибудь заподозрил? Ну-ка, соберись, давай, посмейся мне в плечо с облегчением, да хоть поплачь… вот.

Я прижалась к нему. Мед на рукаве его туники впитался в мое платье, и я сделала себе мысленную заметку: когда встану, надо, чтобы не было заметно пятно. Артур улыбался, но я, прижавшись головой к его плечу, чувствовала, как в нем закипает гнев из-за того, что я чуть не предала все его дело. Во мне боролись два чувства: истерическое облегчение от того, что мое падение так и не состоялось, и горя, вызванного недовольством мужа.

Я вернулась домой, а пир продолжался допоздна. Облака скользили по небу, то пряча, то открывая звезды; в крепости было очень тихо, если не считать шелеста ветра в соломенных крышах. Дом, освещенный факелами, походил на остров света в море ночной тьмы, на родной очаг в темной комнате. То же ждало меня и внутри: стена, по которой скользили блики, кровать с желто-белым шерстяным покрывалом и старая масляная лампа из красной глины. Артур уже ждал, стоя у книжной стойки, все еще в пурпурном плаще. Блестели золотом драконы, вышитые на воротнике. Лицо будто окаменело, а глаза смотрели очень холодно.

— Сядь, — почти приказал он, указывая на постель. Я обреченно села, слишком измученная, чтобы возражать или оправдываться. — Ты хотела убить моего сына.

Я молчала. А что мне было отвечать?

— Болиголов? — спросил Артур. — Где ты его взяла? Купила у кого-нибудь из горожан или сама приготовила?

— У Грифидда был запас. Он лечит им лихорадку, — я сама удивилась своему безжизненному голосу. — Я украла у него немного.

— То есть он здесь ни при чем? Хорошо. Кто-нибудь еще знает?

— Никто.

Артур сел на постель с другой стороны. Его ощутимо потряхивало. Очень хотелось кинуться к нему на грудь, обнять… но нельзя. Мы просто сидели и ждали невесть чего.

— Хорошо, — повторил Артур. — Как он узнал, что питье отравлено? Загадка. Я не заметил привкуса. Ладно. Он ничего не сможет доказать, ему нечего нам предъявить. Значит, никакого позора, а вот он сильно проиграл. Больше того, над ним теперь смеются. Вообще-то, я могу даже изгнать его. Обвинить в измене. Это решило бы многие наши проблемы. — Он замолчал, снова посмотрел на меня, и лицо его исказилось от боли. — Ради всего святого, Гвинвифар, почему?

— Ты знаешь, почему! — не столько ответила, сколько прорыдала я. Никто бы даже клещами не вырвал из меня слов о том, что я сделала это для блага Камланна, для блага Императора. Скажи я это, и уже ничем не буду отличаться от какого-нибудь бесстыдного попрошайки.

— Но это же позорно, неблагородно! Так могла бы поступить ведьма, интриганка! Это позорит всех нас.

— Только меня. А я женщина, Артур. Я понимала, что делаю, и как ты к этому отнесешься. Я и сама отношусь к этому так же, как ты. И все-таки мне казалось, что оно того стоит. Мне жаль, что не получилось.

На мгновение в глазах короля что-то дрогнуло. Похоже, я недооценила силу его гнева. Но гневался он не на меня. Здесь было все сразу: попытка отравления на пиру в его Зале, да еще на глазах посла; его собственная досада на то, что попытка сорвалась; он осознавал это позорное желание и негодовал, прежде всего, на себя. Он понимал то же, что и я, и мы долго смотрели друг на друга в мучительном понимании. Наконец, Артур встал, закутался в плащ. Его все еще трясло. — Ты, — медленно проговорил он, — убийца. Злая мачеха. Об этом будут слагать легенды. — Его зубы начали постукивать. Он саданул кулаком в стену, опрокинул горшок с дикими розами на прикроватном столике. Цветы вывалились на полированное дерево. Он начал колотить розы кулаком. Шипы вонзались ему в руки, по ладоням потекла кровь.

Я в ужасе смотрела на его буйство. Он замер, снова дико взглянул на меня, сжимая и разжимая кулаки.

— Я едва не выпил кубок. Не мог поверить, что ты на такое способна. От кого другого мог бы ждать, но не от тебя! О, черт побери!

И тут до меня дошло, что за озноб колотит его!

— Артур, это болиголов! Сколько ты выпил на самом деле?

— Да говорил же — один-два глотка! Холодно. Да, я знаю, как это действует. Такое количество не должно сильно навредить. Только, знаешь что… держись от меня подальше. Хватит с меня на сегодня твоей нежной заботы, миледи.

— Артур, — на глаза, наконец, пришли слезы. Теперь я не знала, как их остановить. — Артур, прости…

— Да не могу я тебя простить! Жаль, что я не выпил этот кубок.

— Тебе холодно; пожалуйста, позвольте мне помочь. О, я знаю, знаю, что это было злое дело! Но, пожалуйста... ты знаешь, я люблю тебя.

Он не ответил. Отвернулся, стирая кровь с руки и все еще дрожа.

— Иди спать, — резко приказал он. — Нельзя дать им ни одного намека на какую-то необычность. Мордред может болтать что угодно, может даже догадаться, что я не пил. Да только доказательств у него никаких! Иди спать. И ради Бога, перестань плакать.

Я молча разделась, глотая слезы. Забралась в постель. Он погасил лампу, снял сапоги и лег рядом, спиной ко мне, как был, одетый. Я лежала, уставясь в темноту, и честно пыталась не плакать. Ночные часы текут медленнее, чем облака на горизонте; медленнее, чем улитка ползет по лепесткам розы.

Казалось, я страдала так целую вечность. Потом, по дыханию Артура поняла, что он спит. Подвинулась к нему, обняла, чтобы согреть. Во сне он не отстранился, даже положил голову на мое плечо. Но когда серая заря затеплилась под карнизом, и я, наконец, начала дремать, Артур проснулся, сбросил мои руки с плеч, встал и ушел. А я свернулась клубочком в пустой постели, и плакала, горько-горько, потому что причинила Артуру боль, потому что не могла утешить его, потому что, ради любви к нему, едва не погубила свою душу, — и никакого толку от всех этих страданий!

Глава четвертая

На следующий день после пресловутого пира я дала себе слово вести себя вдвойне осмотрительно, чтобы не возникло ни единого повода для новых слухов. По давно установленному распорядку утром я вышла из дома, чтобы поговорить с фермерами, жившими в крепости, о том, что и как растет у нас на полях. Гвин записывал, какой урожай ждут фермеры. Мальчишка был встревожен и невнимателен на протяжении всего разговора, да и мне, честно говоря, было не намного лучше. Болела голова. Это и понятно: слишком много плакала. Но опыт есть опыт — как раз то, чего так не хватало Гвину. Я не задумываясь задавала обычные вопросы, поздравляла, если было с чем, выражала соболезнования. Даже улыбалась, хотя на сердце вместо майского дня царила декабрьская стужа.

Закончив с арендаторами, я попросила Гвина подсчитать примерно ожидаемое количества зерна и записать в одну из книг, которые я вела для учета всего на свете. Фермеры ретировались, а вот Гвин задержался. Он уже почти ушел, но потом вдруг вернулся, упал возле меня на колено и положил мою руку себе на лоб.

— Это гнусная ложь, благородная леди, ни один нормальный человек в нее не поверит! — страстно сказал он. — Все ждут, что теперь-то уж точно этого Медро обвинят в клевете и вышлют из Камланна. Ведь его вышлют?

— Думаю, Император отправит его из крепости, — отстраненно кивнула я. — Спасибо, Гвин.

Он преданно посмотрел мне в глаза, вскочил и ушел, помахивая восковой табличкой. А мне стало еще хуже. Мне доверяли безоглядно, и это только усилило стыд. Гвин оказался не одинок. Горонви, уже оправившийся от поединка, под каким-то предлогом подошел ко мне за обедом и громко заявил, какое отвратительное впечатление на него произвела выходка Мордреда, и как он надеется, что тому теперь предъявят обвинение в измене. Конечно, меня порадовало, что рыцарь наконец-то перестал числить себя сторонником Медро, хотя лучше бы для этого нашлась другая причина.