Страница 22 из 28
Никаких детективов. Никакой фантастики или фэнтези, и прочей развлекательной литературы. Ни одной такой книги.
Я покосился на Ксению. Она смотрела на меня, тщательно изображая скуку и безразличие. Ей было интересно, как я отреагирую, и у нее совершенно не получалось это скрыть.
– Маккиавелли и Ницше против Августина и Маркса. Думаю, стороне циников и человеконенавистников пригодилась бы помощь Мальтуса, почему его нет в твоей коллекции?
Иногда лучше бы молчать, за умного сойдешь.
– Где его сейчас достанешь на русском? И потом, Мальтус крайне поверхностный и интеллектуально никакой. Ты оскорбляешь мой интеллект, если думаешь, что я приобрету его для своей коллекции. И это не «коллекция», это моя библиотека. И Ницше не циник. Это самый страстный и бескомпромиссный человек – из тех, что стоят на этой полке.
Но то, что он человеконенавистник, ты не споришь, ухмыльнулся я про себя.
– И это не книги твоих родителей?
– Папа иногда брал почитать что-нибудь, но вообще у них свои книги есть.
Я снова сел рядом.
– Хочешь сказать, что все это читала?
– Смеешься? Для половины этих книг я не обладаю нужным культурным и интеллектуальным багажом. Но со временем я, конечно, прочитаю их все.
– Уважаю.
– Спасибо.
– Жаль, что мы вряд ли сможем обсудить что-нибудь философское. Я не читаю в таком объеме и уж точно не столь тяжеловесное. Для философских диспутов одной пролетарской чуйки не хватит.
– А ты попробуй. Знаешь, порой вид из окна может тебе больше сказать, чем самая мудрая книга. Я же не дура и понимаю, что у нас с тобой разные виды из окон, и ты видишь окружающую действительность лучше.
– За окном мало хорошего.
– Беру свои слова назад. Ты видишь хуже. Или у тебя окна очень грязные.
– Ты оптимистка? Мы живем посреди тяжелой катастрофы, разве не очевидно?
– Как говорят китайцы, любой кризис – это возможность. Вот скажи, что ты сделал со своим пионерским галстуком?
– Сохранил на память об ушедшей эпохе.
Она ухмыльнулась.
– А я свой сожгла. Не потому, что так ненавидела, было что-то хорошее. А потому что надо двигаться дальше. И оставить все это позади.
– Ты говоришь пылко и страстно. Как настоящий пионер.
Она не обратила внимание на мою иронию.
– Я понимаю, что люди сейчас живут очень трудно и бедно. Но в этой новой жизни смелые и активные обязательно найдут дорогу. Очнись, Максим, мы жили в разваливающейся стране с обанкротившимися идеями, нас приучали быть послушными овцами. Теперь мы начинаем с нуля. И сейчас нужны не овцы, а волки…
– Волки едят овец, – ухмыльнулся я.
Никогда бы не подумал, что буду слышать подобную речь от сверстника. Тем более, от девушки. Тем более, от этой. Я подумал, ей просто не с кем было говорить. Не думаю, что ее друзей интересуют такие вещи. Если у нее вообще есть настоящие друзья. Я решил дать ей выговориться и стараться не перебивать. Она коротко и вполне конкретно излагала свои жизненные взгляды, близкие, конечно, к ницшеанским.
– …несправедливость, к сожалению, присутствует в природе как основа жизни. Не я придумала, что сильные пожирают слабых. Можно отрицать этот закон и проиграть, или принять, и победить, – этим тезисом она закончила свою продолжительную тираду.
Я смотрел на нее и улыбался.
– Ну что ты улыбаешься? И молчишь! Скажешь, я в чем-то не права?
– Во всем, – усмехнулся я. – Так говорит моя пролетарская чуйка. Не хочу говорить банальности, но против фактов не попрешь. В сорок пятом овцы, воспитанные «обанкротившимися идеями», раздавили таких вот волков.
– Ой, не надо вот этого. Были бы они овцы – проиграли бы.
– Ладно, не овцы. Но и не волки. Убивать наши предки умели превосходно, но не было в них ни зла, ни жестокости. Они были настоящими людьми.
– Пожалуй, – подтвердила она.
Диспут был завершен. Наверно, в это мгновение я влюбился.
– В школе ты производила другое впечатление.
– Какое? Говори честно.
Честно, так честно.
– Ну… ты была высокомерной стервой.
– Так и есть. Девушка и должна быть стервой. Практически сукой.
– Я считаю, что ты никому не должна кем-то быть. Другое дело, если ты сама этого хочешь.
– Хочу.
– Почему?
Она даже смутилась, как будто я спросил ее о чем-то само собой разумеющемся.
– Потому что так я могу добиваться желаемого. Потому что это делает меня сильнее, я чувствую себя независимой.
– Парням такие нравятся…
– Не без этого.
– … до определенного момента.
– До какого? – игриво улыбнулась она.
– Когда захочется взять в жены и завести детей, – просто ответил я.
Она звонко рассмеялась.
– О, Максим, ты такой наивный. Мне пока еще не встречались парни, которые хотели бы женится и заводить детей.
«И могут больше не встретиться» – хотел сказать я, но, к счастью, не сказал, ибо это было слишком жестоко.
Я ответил:
– Один мой друг говорил, что желание иметь детей – отличный признак настоящей любви. Если любишь девушку, не обязательно хочешь от нее детей. Но если хочешь детей от нее – значит, точно любишь.
– А я считаю, что любовью называют просто привычку друг к другу. Когда страсть утихает, но хочется остаться вместе по другим причинам – потому что комфортно, общие интересы или те же дети, например. А так – это химия головного мозга.
– Чудесная волшебная химия, перед которой невозможно устоять. Мы все дофаминовые наркоманы. Если хорошенько подумать, все наше мышление – это химия, давай сожжем твой философский шкаф – хранитель плодов бессмысленных химических реакций.
– Подожди.
Она почесала нос об культю. Сделала это машинально, уже по привычке. И продолжила говорить.
– Я не говорила, что любовь – это плохо и неправильно. Она нужна нам – для продолжения рода и чтобы не было одиноко. Просто ее чрезмерно романтизируют и переоценивают, а потом страдают из-за обманутых ожиданий.
– Ксюша, а твои родители любят друг друга?
– Конечно. Но по-взрослому, серьезно.
– То есть любовь – это что-то вроде дружбы? Конечно, это родственные чувства, я могу сказать, что люблю своих друзей. Но с девушкой по-другому – бабочки в животе и все такое…
Мы проговорили с ней часа два. Это была непростая беседа, потому что я старался произвести хорошее впечатление и взвешивал каждое слово. Чересчур осторожно. Но все же это был хороший разговор. Я был рад, что смог немного ее отвлечь, хотя понимал, что она каждый миг прекрасно сознает свое состояние.
Мы говорили как добрые друзья. О философии, истории, любви и свободе… Это было очень странно. И здорово. Я увидел, что она изредка бросает взгляд на настенные часы и понял, что мне пора.
– Я нахожу, что ты прекрасный собеседник, товарищ бывший пионер Шумейко, но мне пора идти. Огромное тебе спасибо.
– За что, Максим?
– За этот разговор. За то, что ты меня удивила.
У меня созрел отличный план.
– Ксюша, можешь дать мне что-нибудь почитать? То, что тебе нравится.
А я у меня будет повод зайти, чтобы вернуть книгу. Поговорить. Взять еще одну. Поговорить. Повторить. Отличный план.
– Дай подумать…
Она сощурила глаза, глядя на меня, как будто раздумывая, что бы мне посоветовать.
– Возьми из собрания Ремарка вторую справа.
Вторая справа. С этим я разбирался уже на автомате. Выкинув из кулака количество пальцев, соответствующих числу «два», я ткнул ими в книжный ряд и достал нужный том.
Роман назывался «Три товарища».
– У каждой девушки, даже настоящей стервы, должна быть своя слабость. Моя слабость – это Эрих Мария Ремарк, обожаю его. И мне все равно, что ты об этом думаешь. Он лучший писатель потерянного поколения. А мы с тобой, Максим, тоже потерянное поколение.
– Я не читал Ремарка.
Она сердито посмотрела на меня как на безграмотного варвара.
– Значит, ты прочитаешь все, что у меня есть! Конечно, если тебе понравится. И давай сделаем так – я запрещаю тебе навещать меня, пока ты не прочитаешь эту книгу. Во-первых, нам будет что обсудить, а во-вторых, посмотрим, насколько сильно тебе захочется со мной поговорить. Только чтобы без обмана, я проверю.