Страница 2 из 11
Иван разложил извещения перед собой на столе. Стал просматривать.
Потом отклонился к стене и прикрыл глаза. Дышал взволнованно, но сдержанно.
– Как, убедился? – спросила хозяйка, собирая письма «счастья».
Иван ещё раз глубоко вздохнул, и произнёс:
– А других наград на него не было?
– Были, касатик. На орден Красной Звезды и две медальки За Отвагу. Там, – махнула на горницу, – в шкатулке лежат.
– Да уж… Не знал.
– Что не знал? – подняла глаза на гостя.
– Да это я так, про себя.
Помолчали.
В горнице плясали под "хромку". Гармонист фальшивил, то сбивался, то затягивал такт, а то и просто наигрывал на одних басах.
– Неважнецкий игрок, – заметил гость.
– А, Ромка, Ефима сынишка, играт. Не умет ладом. Сам-то Ефим не могёт, руки нет. – И с грустью добавила: – Наша-то "тальянка" сколькой уж год без хозяина скучат. А бывалыча… – Сверкнула влажными от нахлынувших воспоминаний глазами.
Вышел жених. Невысокого роста, но ладно скроенный крепыш. Недурён лицом. В костюме, в петлице которого сидела головка белой розы, едва начавшая распускаться. В хромовых сапогах.
– Мать, где Татька? – спросил он, снисходительно глянув на "шилом бритого" незнакомца, дескать, пусть потчуется, коль зашёл.
Хозяйка пожала плечами и ответила с усмешкой.
– Так скрали твою невесту. Плохо следишь.
– Это как, кто?
– Еслив ешо тут потолкёшься, так и вовсе не догонишь.
– Вот тет-то карамбуль, в душу мать!..
Жених выбежал в сенцы и, протопав чечёткой по ступенькам крылечка, быстрым шагом подошёл к Татьяне. Она стояла у изгороди огорода, держась руками за верхнюю жердь, и находилась как будто бы в задумчивасти. На шаги жениха не обернулась. Его рука легла на плечо невесты, но она отстранилась.
Гость отвернулся от окна. Сказал, усмехнувшись:
– Здорово вы его разыграли.
– Ай, жених… От невесты не на шаг не должен отходить. Ворковать да плясать перед ней надоть. Вон, как Яша наш когда-то. Голубком перед Танюшкой гурковал. За што и любит она его до сей поры. Забыть не могёт. Вот был касатик…
Гость уронил голову на руки и приглушенно не то простонал, не то тяжело вздохнул.
– Так говорите, мамаша, некому сыграть на "тальянке"? – вдруг спросил он, согнав ладонями слезу с глаз.
– Нет, касатик, некому. Счас всё на трехрядках наяривают, да на гитарах.
– А если я попрошу, дадите попробовать? – и, видя, как хозяйка не то растерялась, не то засомневалась, добавил: – Когда-то, помнится, играл. Может, и сейчас не оплошаю. Может, и харч ваш оправдаю, повеселю компанию.
– Так пошто, касатик, нельзя? Попробуй. – Она с оглядкой на гостя пошла в горницу и через минуту вернулась со сверкающей перламутром гармонью.
Гость принял её, нежно огладил бока. Глаза его заблестели. Осторожно расстегнул меха и, надев ремень на плечо, пробежал по кнопочкам голосов узловатыми пальцами. Смежив веки, склонился ухом к инструменту. Гармонь растягивал медленно, чтобы только самому слышать поющие звуки.
Заслышав слабый перебор, тихую мелодию тальянки, из горницы стали заглядывать любопытные. И с интересом и ожиданием они посматривали на незнакомца, дивясь тому, что отыскался-таки человек, умеющий играть на некогда горячо любимой за весёлый нрав гармони, теперь забытой, оттеснённой трехрядками и гитарами, а большей частью – по причине гибели на войне задорных игроков.
Пальцы плохо слушались. Чувствовалось, что человек давно не брал в руки гармони, не спешил, осваивал, привыкал к кнопочкам. Пожилая хозяйка стояла у русской печи, сложив руки на худой груди. С чувствительным ожиданием вслушивалась в нестройные звуки – мелодия будоражила память.
Потом послышались звуки задорной "Семеновны"…
Тут выбежала из горницы бойкая на острые частушки бабёнка, гость по голосу узнал её, и потянула гармониста в горницу.
Плясали все. Пела и задорно отбивала каблуками Варвара – так звали песенницу. В паре с ней топал "громогласный" мужик, бухая сапогами. Пустой рукав военной гимнастерки, выскочивший из-под ремня, мотался из стороны в сторону. Ромка, мальчик лет тринадцати, притих возле ожившей "тальянки" и с жадностью и завистью следил за пальцами гармониста. За ним сидел мальчик, русоволосый, голубоглазый. И похожий… Ивану он сразу приглянулся, и гармонист почти не спускал с него глаз.
В горницу вошла Татьяна, и в растерянности или в предчувствии чего-то необычайного остановилась у косяка двери.
Как только "тальянка" стихла, Татьяна подалась вперёд, толкнула память на зов «тальянки», но гармонист отвернулся.
Варвара не дала поставить "музыку", присела перед гармонистом горлицей и, обняв гармонь, словно воркуя, стала приговаривать:
– Дядя Иван, милый, дорогой, поиграй, поиграй ещё. Так давно от души не плясали, не пели. Будь ласка, а?
Её хмельной бархатный говорок будто тронул сердце музыканта, и он согласился.
Уловив мелодию, Варвара запела первой:
То не ветер ветку клонит.
Не дубравушка шумит…
То моё, моё сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит;
Извела меня кручина…
Песня ещё не закончилась, когда Татьяна присела перед гармонистом, приобняв "тальянку". Но тот вдруг встал, сдёрнул с плеча ремень и поставил гармонь на свой табурет. Чуть заметно поклонился, попрощался с публикой и, сутулясь в неловкости за причинённое беспокойство, вышел из горницы.
Старушка, вытирая передником глаза, норовила остановить гостя. Старалась перехватить его взгляд, чем-либо услужить, лишь бы услышать от него хоть ещё одно-единственное слово. Ей казалось, что прежде она недопоняла, не уловила чего-то такого, что помогло бы ей разгадать этого человека.
Татьяна вышла на кухню. Сквозь туманную зыбь следила за незнакомцем, припав грудью к углу печи. И суета матери, и поспешность гостя – как наваждение, как сон. И нет сил вмешаться, остановить путника. Оторопь и тревожное чувство чего-то неуловимого, но до боли ранящего сердце, отняли их.
Незнакомец вышел из дому. Опираясь на палку, торопливо прохромал через двор и скрылся за воротами.
Мать невесты растерянно оглянулась, удивлёнными глазами обвела гостей, сгрудившихся у дверей горницы и на кухне, остановила недоуменный взгляд на дочери, как бы спрашивала: что это было и кто это был?.. Невеста стояла, не замечая ни жениха, пытающегося отвлечь её, ни гостей. Она смотрела в окно на удаляющуюся сутулую фигуру.
– Таня! – вдруг вскрикнула мать. – Татьяна?!.
И этот крик, как толчок, вывел дочь из оцепенения. Сердце всколыхнулось. Безрассудно повинуясь его силе, его порыву, выбежала из дома. Мелькнула за окном и, разметав где-то за оградой туфли, бежала босиком по пыльной дороге.
– Яша-а! Яшенька-а!.. – услышал Яков Иванович за спиной и обмер.
Голос был тот, родной, который слышался во сне, в бреду, что грезился наяву, заставляя бороться, требуя выжить. Голос, на зов которого он столько лет шёл, который долго ждал и жаждал услышать. И вот он! Остановись, обернись…
Яков Иванович будто попал в бушующий поток. Ноги с трудом повиновались, и что ни шаг, то тяжелее идти. Дорога волнами текла навстречу, играя рябью. Но он упрямо шёл, надеясь, что человек, его зовущий, отстанет от него, поймёт, что ошибся. Какая он теперь ей пара, такой красивой, молодой…
– Яша-а! – женщина догнала и повисла на его плечах.
И он вдруг почувствовал, что нет сил сопротивляться, нет сил оттолкнуть. Опьяняющая покорность вязала по рукам и ногам.
– Ты… Ты, Яша! Наконец-то…
"Зачем? Зачем?" – вспыхивала в сознании трезвая мысль и тонула, вязла в затуманившемся мозгу.
– Я только повидать… тебя… сынишку… Я догадывался, что он есть. Хотел увидеть вас хотя бы издали…
– Яша! Ах, Яшенька! Чудак мой долгожданный… – Она глядела на него, плача и смеясь, целовала впалые глаза, изрытое оспой лицо, шрамы.