Кровь и песок

На несколько мгновений бык замер, словно утомленный этой игрой. В мрачном раздумье он уставился на человека и красный лоскут, догадываясь в глубине своего темного сознания об обмане, который с каждым новым нападением толкает его все ближе к смерти.

Сердце Гальярдо забилось, как всегда перед удачным ударом. Пора!.. Круговым движением левой руки он свернул мулету вокруг палки и, подняв правую руку на высоту своих глаз, застыл со шпагой, направленной в затылок зверя.

По рядам пробежал ропот протеста и недовольства.

– Не бей! – закричали тысячи голосов. – Нет… нет!

Было слишком рано. Бык плохо стоял, сейчас он рванется и бросится на матадора. Гальярдо действовал против всех правил искусства. Но что ему правила, что ему собственная жизнь, этому безумцу?..

Внезапно он бросился вперед со шпагой в вытянутой руке, и в тот же момент бык ринулся ему навстречу. Удар был страшен. На мгновение человек и зверь слились в одно целое. Понять, кто победил, было невозможно: рука человека и часть его корпуса находились между рогами; животное, нагнув голову, стремилось взять на рога ускользавшую от него пеструю, расшитую золотом куклу.

Наконец группа распалась; превращенная в лохмотья мулета соскользнула на песок, руки тореро освободились; пошатываясь, он сделал по инерции несколько шагов и с трудом пришел в равновесие. Одежда его была в беспорядке. Разорванный рогами галстук болтался поверх жилета.

Бык продолжал свой бег с прежней скоростью. На его широком затылке едва выделялась красная рукоять шпаги, вонзившейся по самый эфес. Вдруг животное остановилось, передние ноги его подогнулись, как бы в неуклюжем поклоне, голова опустилась на песок. И наконец бык тяжело рухнул и забился в предсмертных судорогах.

Казалось, что амфитеатр обрушился, что сыплются с грохотом камни, что люди, охваченные паникой, сейчас бросятся бежать, – все вскочили с мест, бледные, дрожащие, крича и размахивая руками. Мертв!.. Какой удар! Ведь на мгновение публике показалось, будто матадор повис на рогах, все ждали, что вот-вот он, обливаясь кровью, упадет на песок. И вдруг он стоит перед ними, еще оглушенный бешеным натиском, но веселый и улыбающийся. После пережитого волнения и страха общий восторг не знал границ.

– Зверь! – кричали зрители, не находя других слов, чтобы выразить восхищение. – Чудовище!

Шляпы летели на арену, гром рукоплесканий прокатывался по рядам, пока Гальярдо шествовал по кругу вдоль барьера к председательской ложе.

Овация разразилась бурей, когда Гальярдо, широко раскинув руки, приветствовал президента. Все кричали, требуя для матадора высшего знака отличия. Ему должны поднести ухо! Он заслужил эту награду. Не часто случается видеть такой удар. И с новой силой вспыхнули рукоплескания, когда один из служителей вручил матадору темный, поросший шерстью окровавленный треугольник: кончик бычьего уха.

На арену уже вышел третий бык, а овации в честь Гальярдо не смолкали, словно публика не могла опомниться от восторга, словно все, что еще могло произойти во время корриды, уже не заслуживало внимания.

Остальные тореро, бледные от зависти, выбивались из сил, стараясь заслужить расположение публики. Раздавались аплодисменты, но они казались вялыми и равнодушными по сравнению с недавней овацией. Публика изнемогла после бури восторга и рассеянно следила за схватками, происходившими на арене. На ступенях амфитеатра шли ожесточенные споры. Приверженцы других матадоров, успокоившись и освободившись от охватившего всех безумия, восставали против собственного невольного порыва, осуждая Гальярдо. Очень мужественный, очень отважный тореро, настоящий самоубийца; но это не искусство! А самые страстные и яростные поклонники кумира, из тех, кто восхищался его дерзостью, отвечавшей их собственным склонностям, негодовали с фанатизмом верующего, при котором оспаривают чудеса, совершенные его святым.

Внимание публики отвлекалось от арены поминутно вспыхивающими ссорами. То и дело в одном из секторов амфитеатра раздавался шум, зрители вскакивали, повернувшись спиной к арене, над головами мелькали руки и палки. Остальная публика, перестав следить за корридой, всматривалась в место драки и в нарисованные на каменной стене огромные цифры, обозначающие различные секторы амфитеатра.

– Стычка в третьем секторе! – кричали веселые голоса. – Теперь дерутся в пятом!

Подчиняясь стадному чувству, все шумели и вскакивали на ноги, пытаясь рассмотреть через головы соседей, что происходит вдалеке, но видели лишь медленное шествие полицейских, которые, с трудом продвигаясь по ступеням, направлялись к месту побоища.

– Садитесь! – кричали более разумные из зрителей, желавшие смотреть на арену, где тореро продолжали свое дело.

Постепенно волны людского моря улеглись; ряды голов выровнялись по концентрическим кругам амфитеатра, и коррида возобновилась. Но нервы толпы были возбуждены, и ее настроение проявлялось то в презрительном молчании, то в несправедливой враждебности к некоторым тореро.

Публике, пресыщенной недавними волнующими событиями, все перипетии боя казались неинтересными. Чтобы рассеять скуку, зрители принялись за еду и питье. Уличные торговцы сновали между рядами, с фантастической ловкостью бросая покупателям требуемый товар. Словно оранжевые мячи, по всему амфитеатру летали апельсины, вычерчивая на пути прямые, как нитка, линии. Хлопали пробки бутылок с газированной водой. В стаканах искрилось жидкое золото андалузского вина.

Но вот по амфитеатру пробежала волна любопытства: Фуэнтес направился с бандерильями к своему быку, и все замерли, ожидая чудес ловкости и красоты. Матадор вышел один на середину арены с бандерильями в руке, невозмутимый, спокойный, продвигаясь медленным шагом, словно затевая какую-то игру. Бык подозрительно следил за его движениями, изумленный зрелищем одинокого человека после недавнего шума и суеты, когда вокруг него развевались плащи, в загривок ему вонзались острые пики и перед самыми его рогами, словно напрашиваясь на удар, метались лошади.

Человек гипнотизировал зверя. Он подошел к быку так близко, что коснулся бандерильями его холки, потом, отступив, побежал мелкими шагами, и бык, словно завороженный, потрусил за ним на другой конец арены. Казалось, тореро покорил животное; бык подчинялся малейшему его движению. Но вот Фуэнтес решил закончить игру. Раскинув руки с зажатыми в них бандерильями, поднявшись на носках и вытянувшись всем своим гибким, стройным телом, он, в величественном спокойствии, двинулся вперед и воткнул разноцветные стрелы прямо в затылок ошеломленному быку.

Трижды он повторил этот прием под приветственные крики публики. Те, кто считал себя знатоком, наконец отыгрались за взрыв восторга, вызванный Гальярдо. Вот это значит быть тореро! Вот это настоящее искусство!

Гальярдо, стоя у барьера, утирал пот с лица полотенцем, которое подал ему Гарабато. Он выпил воды, повернувшись спиной к арене, чтобы не видеть подвигов товарища. Вне цирка он уважал своих соперников, относясь к ним с братским чувством, рожденным сознанием общей опасности, но стоило ему ступить на арену, как все они превращались в его врагов, а их успехи ранили его, как оскорбления. Сейчас восторги публики казались ему воровством – они похищали часть его триумфа.

Когда вышел пятый бык, предназначенный для него, Гальярдо бросился на арену, горя нетерпением поразить публику своим геройством.

Стоило упасть одному из пикадоров, как Гальярдо, взмахнув плащом, уводил быка на другой конец арены и, ослепив его фейерверком ловких движений, приводил в полную растерянность; тогда он дотрагивался до морды быка ногой или надевал ему на голову свою шляпу. Иногда, пользуясь отупением быка, он с вызывающей дерзостью подставлял ему грудь, становился перед ним на колени и чуть ли не ложился под рога.

Старые любители глухо ворчали. Обезьяньи выходки! В прошлые времена не потерпели бы такого паясничанья! Но их ропот был заглушен возгласами одобрения.

Когда прозвучал сигнал, призывающий бандерильеро, зрители были поражены, увидев, что Гальярдо, взяв у Насионаля его бандерильи, направился к быку. Раздались протестующие голоса. Работать с бандерильями!.. Ему?.. Всем известно, что в этом он не силен. Бандерильи нужно оставить тем, кто делал карьеру шаг за шагом, кто много лет, прежде чем стать матадором, выступал как бандерильеро рядом со своим маэстро, а Гальярдо сразу начал с конца: он принялся убивать быков, едва ступив на арену.