Змей Рая

VI. Змей двупол

По другую сторону бомбейской гавани лежит остров Элефанта и его знаменитая пещера, которую в шестом веке высекли брахманы.

Некоторые свойства этой пещеры дают повод предположить, что ваял ее сверхъестественный архитектор. Добраться до нее можно только вскарабкавшись по склону через плотные заросли, она имеет четыре входа, главный из которых ведет прямо к самой великолепной из всех статуй мира. Тримурти — гигантское изваяние трехглавого Шивы, высеченное в плоскости задней стены. Представляющее согласно замыслу Шиву в трех проявлениях: жены Шакти, сына Картикейи и самого Шивы в мужском воплощении — оно также неизбежно выявляет и символ Троицы: творца, охранителя и разрушителя. Здесь в одном теле сочетаются Отец, Сын и Святой Дух; тезис, антитезис и синтез. Это также и образ солнц: рассветного, полуденного и закатного.

Каждая из трех голов смотрит в собственном направлении, как будто божество одного из трех измерений. Но где же четвертое? Возможно ли, что в стене пещеры сокрыта четвертая голова, о которой до сих пор не было сказано и слова? Будь она там, эта безымянная голова и должна быть только подразумеваемой. Любая определенность делает ее суть совершенно недостижимой.

Но давайте присмотримся к трем видимым головам. Они глядят в определенном направлении, но не на определенный объект, ведь глаза их закрыты, и божество, кажется, дремлет или обдумывает нечто, происходящее у него внутри. Будто созерцает экстаз Творения. Эти три силы: рождения, сохранения и разрушения — сознательны; должно быть, они воплощают интеллект за пределами призрачной материальности мира; ведь мир, в лучшем случае — только отражение глубочайших снов Бога.

В таком соотношении четвертая голова должна представлять рассудок. Как невидимому оку, все поверхностные аспекты мира доступны ее обозрению, но она также зрит и общее строение в полной величине. Незрячими глазами Тримурти видит всё; отрешенные от внешнего мира, эти очи созерцают только суть. А на его лицах покоится глубочайшее наслаждение тем, что они видят.

Подле Тримурти расположена еще одна статуя — Шива в полный рост. В индуистском толковании тройственности Шива олицетворяет разрушение; Брахма — творец, Вишну — охранитель. Однако эти определения не могут считаться однозначными и застывшими, поскольку каждый из богов воплощает всю троицу. Один во Всём, и Всё в Одном. Таким образом, Шива также творит и сохраняет. В ипостаси Натараджа он пляшет в центре сжигающего миры костра, но делает это лишь затем, чтобы расчистить пространство для нового цикла творения.

В этой статуе Шива предстает завершенным. Не божественной формой частностей, но цельным божеством. На самом деле он и бог, и богиня: статуя изображает полумужчину и полуженщину. Вырезанная в камне женская грудь отмечает границу между светом и тьмой в божестве.

И поскольку Шива — андрогин, то и бог в целом двупол. Единичный пол невозможен, поскольку закрытые глаза Тримурти обращены вовнутрь к тому дворцу, в котором некто находит кого–то после вечности ожидания. И радость этой встречи расцветает на лицах Тримурти скромными улыбками невыразимого счастья. То, что они видят и переживают — дивный оргазм божества, наконец воссоединившегося с собой; обретя себя снова, оно творит в радости. Сотворенный сын — это мир, а мир — туманный сон Гермафродита. Живой сын этого родителя — мир трехмерной реальности, переданный в фигуре Тримурти. А четвертая голова — это сын смерти: образ четвертого измерения и провозвестник вечности.

Но чтобы достичь этой последней ступени, и, преодолев грудь Гермафродита, достичь дворца на вершине Древа, придется вначале сойти к истокам корней, обвитых дремлющим Змеем.

Эта тропа нелегка. Путь долог и тяжел, а проводник на нём — Шива: наставник наставников и господин Йоги. Разгадать таинство возможно только в жизни — когда Змей освобожден у подножия Древа и сумел взобраться по хребту, расправляя пылающие крылья. И лишь признав свою двуполую природу, мужчина может созерцать вечность в спокойствии и радости.

Таков секрет Элефанты.

VII. Змей и я

Наверное, прежде чем продолжить, мне нужно рассказать что–то и о себе самом.

Эта книга — история моих странствий, рассказ о том, что мне выпало увидеть и пережить. Две другие мои книги, изданные ранее, связаны с тем же поиском, это «Ни сушей, ни морем» и «Приглашение в ледяные пустоши». В них я хотел рассказать что–то о том долгом путешествии, которое начал, но едва ли сумею завершить. В других концах света кто–то может отправиться в тот же путь и пройти его до конца. Я убежден, что обрести спасение на истерзанной земле человек может только в этом странствии. И если мне порой не удается выразиться со всей ясностью, значит, это просто невозможно сделать. На самом деле, даже писать о паломничестве — значит нарушать его правила; пусть безмолвные странники древности простят мне. Я создал эти книги, хотя и не знаю, зачем: может быть они помогли мне, а может, были сделаны только из тщеславия. Тщеславие вообще свойственно человеку, и тем более художнику: тревожась о том, что не сумеет достичь подлинного бессмертия, художник старается обрести хотя бы эфемерную славу — известность среди своего народа.

Чтобы быть правдивым, я должен говорить только о том, что видел и испытал сам. Но порой я сомневаюсь — а может ли мой опыт быть полезен кому–то другому? Вот уже несколько лет, как я живу в Индии. Книга расскажет, почему я здесь и что делал всё это время. Но вначале, я должен вернуться к самым ранним годам моего детства, обнаружив ту боль и ту гордость, которые несу с собой.

Разумеется, я не смогу дать объяснение всему. Я надеюсь постичь хоть какую–то часть таинства. Никто не в состоянии обрести подлинное понимание своей крови, и уж во всяком случае, никто еще не спускался к истинным безднам своей личности.

Детьми мы жили на лоне природы, в предгорье Анд. За нами присматривала старая нянька, знавшая множество легенд нашего края; когда родился мой отец, она уже была рядом. С ней моя мать говорила об орлах и кондорах — в особенности о тех, у которых белые шеи и отметины на крыльях, будто пятна снега. Еще я вспоминаю мамины песни и ее тонкий чистый голос. И это всё, что я помню о ней, потому что умерла она совсем молодой. Я почти не знал ее, но уверен, что она была моей первой любовью. Однажды, уже после ее смерти, отец взял меня за руку, и мы отправились в долину. Там, в прогалине тополиных крон, он указал в послеполуденное небо и сказал:

— Теперь твоя мать живет там.

Многие годы спустя, переживания того дня остаются для меня отчетливо живыми. А тогда, в те времена, я нередко выходил на крышу нашего дома, опускался на колени, скрестив руки, и молился. Я вглядывался в небо и воображал, что узнаю мать в причудливых узорах облаков.

Я не плакал, когда она умерла. Не плакал и позже, когда умер отец. Но еще и сейчас бывает, что, проснувшись, я чувствую на щеках высохшие слезы.

Спустя несколько лет после смерти матери, мои братья решили перезахоронить ее в новой могиле. Открыв гроб, они увидели ее нетронутой, и даже волосы, так же как в молодости, сияли золотом. Меня не было с ними тогда, но мне хочется думать, что все те годы, что мама лежала в гробу, она пела — совсем как в дни моего детства.

Я помню и наш восхитительный сад. Я часами разглядывал тамошние цветы и голубей, которых мы держали в особых домиках. Бродя среди клумб, я обычно представлял, как разговариваю с цветами и растениями. Бог был нематериален, но присутствовал в цветах и через цветы я чувствовал связь с Ним. Мне было не больше пяти лет тогда. Позже мои ощущения сменились: я стал осознавать свою личность, ощутил отчужденность от прочих обитателей дома. Я наблюдал за прислугой или гостями, приходившими навестить нас, а после спрашивал у матери и старой няньки — не было ли у них того же чувства отчужденности, и могли ли они ощущать мою личность так же, как и я.