Змей Рая

Бывает, коровы шествуют разряженными как изысканные дамы. Рога выкрашены яркими красками, а тела украшены лентами и колокольчиками. Вокруг глаз нарисованы синие круги, но они всегда остаются теми же, невероятно глубокими. Я мог проводить целые дни, вглядываясь в эти глаза, пока на меня не нисходило запечатленное в них умиротворение. И потому я — один из тех, кто почитает корову и осуждает ее убийство. Убить корову значит убить Бога. А что это будет значить для души Индии?

Старый Дели — это город коров, здесь они разгуливают совершенно свободно. Им нет дороги в центр Нью–Дели, но здесь они предаются простым наслаждениям жизни на узких улочках и в парках старого города, помогая хранить его чарующую атмосферу и величайшую духовность.

Сегодня на главном проспекте старого Дели, неподалеку от Гражданских улиц, в былые времена отделявших Индию британскую от индийской, я видел женщину, спешившую за коровой. Корова шагала медленно, и, как это часто бывает, на ходу испражнялась. Женщина торопливо подбирала всё еще дымящийся навоз и складывала его в корзину, которую несла на голове. Коровьи испражнения выпадали из переполненной корзины ей на плечи, забивались в распущенные волосы, пачкали лицо и руки. Это не могло помешать ей, поскольку навоз обладает ценностью: позже женщина сможет использовать его как горючее или удобрение, а может быть, даже материал для постройки дома. Женщина и корова проходили по улицам под утренним солнцем Индии — так же, как это было веками.

XVI. Дедов перстень

Наконец я решил обосноваться в Старом Дели — атмосфера там не такая искусственная, как в новом городе. Облюбованный мною дом имел три комнаты и даже небольшой садик. Гостиная, которая одновременно служила мне и спальней, сплошь состояла из окон, сквозь которые красовалась пышная растительность тропиков, включая бананы и фиговые деревья. В центре сада помешался небольшой курган: усыпальница английского майора, убитого в мятеже 1857 года. Сразу за моим садом начиналось старое Британское кладбище. Я часто гулял там, ища причастия к душе Запада, которая здесь по–прежнему жива. Это поэтический уголок резных каменных крестов, хранящий мечту о Вечной любви. Однажды, на одной из кладбищенских тропок я нашел замшелый обломок старого могильного креста. Я унес его и поместил на могилу в своем саду. Кроме усыпальницы английского майора, там были и еще две могилы. Однажды случилось так, что о стекло моих окон разбилась насмерть красивая пташка — видимо, желая впорхнуть в комнату и не заметив препятствия. Сломав шею, она упала на землю, широко раскинув крылышки. Я похоронил ее в саду, возле могилы олененка, который какое–то время был мне приятелем.

Но у меня были и другие, веселые посетители — обезьяны. Они скакали вокруг, разрушая всё, к чему притрагивались. Как–то раз, уходя из дома, я позабыл запереть дверь — а вернувшись, обнаружил чудовищный беспорядок. Шкатулку из Дамаска обезьяны истолкли в пыль, а моя любимая книга позже нашлась на крыше соседнего дома, совершенно изорванная. Несомненно, одна из обезьян (с философским складом ума) посчитала, что лучший способ воспринять замысловатую книжную мудрость — разжевать и проглотить ее. Наверное, в следующем воплощении она станет весьма начитанной особой.

Никакими уговорами мне не удалось убедить сторожа отпугивать обезьян, ведь в Индии обезьяна тоже священна: это живое воплощение Ханумана, обезьяньего короля, помогавшего Раме спасти супругу Ситу из когтей демона Раваны. Хануман проводил Раму на Цейлон и помог перебраться через пролив Маннар. С тех пор народ Индии чтит Ханумана, видя в нем символ завоевания южной империи дравидов, которых считают родственными обезьянам. И поскольку один из дравидов выручил Раму, предав своего брата–демона, потомки арийских завоевателей позже вознаградили его обожествлением.

Обезьян в Индии миллионы, но никому и в голову не придет убивать их. Несколько лет назад при разработке вакцины от полиомиелита обезьян стали использовать в экспериментах, но в парламенте тут же зазвучали гневные требования прекратить такую практику. Индия могла бы выручить подобным образом большие деньги, но для ортодоксального хинду это неприемлемо. И в то время как толпы нищих и прокаженных умирают в самом центре Дели, на оказание помощи им не выделяется никаких средств — зато открывается денежный счет на постройку нового приюта для больных коров. Хинду не заинтересован в улучшении судьбы или кармы тех умирающих бедняг, ведь в отличие от обезьяны или коровы они не священны.

Неподалеку от моего дома располагался квартал, целиком заселенный неприкасаемыми. Этих людей называют хариджан, что означает «божьи дети» — их нанимают подметальщиками, чистильщиками отхожих мест и прачками. Они работают под открытым небом, и я часто слышу их песни, сопровождаемые глухим стуком влажной одежды, которую они выбивают о камень.

На другой стороне улицы, за парком, полным разрушенных мечетей, тянется река Джамна, столь же священная, сколь и Ганга. Когда муссоны приносят дожди, ее разлив угрожает прибрежным деревням, так что их обитатели собирают пожитки в караваны и отправляются в Нью–Дели, пережидая опасность в палатках на старых площадях и улицах. А бурная река несет трупы животных и змей. Воде всегда по силам усмирить огонь и утопить Змея.

На долгих гхатах Джамны сжигают мертвых, увивая их тела гирляндами цветов. Вдоль побережья расположены сотни маленьких храмов, где верующие собираются, чтобы звонкой музыкой труб и колоколов провозгласить творящую силу лингама, фаллоса Шивы. Неподалеку есть и арена, где мужчины в набедренных повязках, натеревшись блестящим маслом, сходятся в борцовских поединках. Совсем рядом примостился небольшой ашрам, или монастырь, посвященный Кришне — богу любви и музыки. В воскресный полдень он становится местом собрания самых разных людей: торговцев и паломников, нищих и святых. Сюда они приходят, чтобы воспеть бога и вновь рассказать о его волшебных приключениях. Вначале напев тянется неспешно, но постепенно ритм учащается, становясь совершенно неистовым — под его гипнотическим воздействием певцы погружаются в транс. Здесь мне доводилось услышать необычайные голоса, здесь я годами наблюдал за тем, как изменяются выражения лиц, когда увлеченные этой музыкой люди проникают в Коллективное бессознательное своего народа. Их глаза наполняются странным блеском, и страсть будто пьянит их.

За исключением немногочисленных завсегдатаев, приходивших каждое воскресенье, публика состояла из постоянно меняющихся скитальцев — и песни их тоже были импровизациями. Однажды я видел нищенку, вначале вскочившую, а потом распростершуюся перед образом бога, упершись в землю головой. Она стала рыдать и смеяться. Музыка продолжала звучать, а она словно совершенно отделилась от всего мира, и ее смех и плач теперь стали единым действием. Лицо преобразилось, и она будто стала мертвецом, умеющим таинственным образом поддерживать в себе жизнь.

Эти воскресные ритуалы богаты давними традициями, и, несомненно, греки времен Гомера пели истории о своих героях схожим образом. Я вспоминаю виденного мной старца, взявшего в руки небольшой музыкальный инструмент, похожий на аккордеон, и начавшего петь. Через короткое время он был уже не стариком, но превратился в самого бога, легенду которого заново переживали завороженные слушатели. Он пел о детстве Кришны, рассказывая о его забавах с гопи и о том, как он танцевал, играя на флейте. Песне старика стали вторить слушатели, и вскоре его экстаз передался всем присутствующим. Библейская борода старика колыхалась вверх–вниз в такт пению, и казалось, что сам бог Кришна пляшет перед нами.

Колоритнейшим персонажем этого ашрама был чрезвычайно старый мужчина — постоянные посетители воскресных церемоний утверждали, что ему далеко за сотню лет. Едва ли это действительно так, но всё же он был очень древним, и при этом даже в самые холодные зимние месяцы никогда не надевал ничего, кроме набедренной повязки. Он не посещал музыкальных собраний, всегда оставаясь в своем убежище и, скрестив ноги, предавался глубоким размышлениям. Лишь в совсем редких случаях он появлялся среди певцов, и лишь тогда, когда их возбуждение достигало самых пределов. А он сидел совершенно спокойно, с выражением нерушимого мира на красивом лице, с волосами, заплетенными в аккуратные косы. На пиках экстаза, в такт музыке, поющие принимались бросать в воздух лепестки роз, опадавшие вокруг старика; казалось, певцы подносят цветы живому богу. Несколько раз я приходил в убежище старца, чтобы, присев подле него, влиться в его совершенное безмолвие, стараясь «прислушаться» к его отрешенным раздумьям в собственных размышлениях.