Страница 5 из 81
Глава 2 Мертвый учитель
Пока работал — ни о чем не думал. Когда закончил и глянул на предплечье и запястье юноши, которого эти матерые вояки звали княжичем — едва не выматерился. Это было даже не смешно! Парень просто умрет татуированным — вот и весь смысл моих действий. Мало того, что я черти где, черти с кем и черти когда, так еще и такой хренью занимаюсь! Сюрреализм…
Я отложил стило и потер виски — и тут же отдернул руки от головы. Зараза! Вот это привело меня в себя: сколько же времени я был в отключке, если на башке отросли космы до плеч? Несколько месяцев? Что вообще тут происходит? Что со мной случилось?
— Поликарпыч, глянь на руку нашего пацана… — хрипло проговорил Козинец.
Конечно, я тоже глянул. Мои творения одно за другим начали мерцать золотистым, мягким светом. Сначала — равносторонний красный крест, потом — змея, которая сцеживает яд в чашу, ну, и жезл Асклепия — тоже. Последним мигнул зелененький четырехлистынй клевер. Чушь? А что мне было делать? Они хотели от меня лечебную татуировку для неизвестно чем больного человека, я и налупил всего, что вспомнил про медицину! Красный крест — это понятно. Потом — значок, который я тысячу раз видал на аптеках. Ну, и самый древний символ медицины — тоже! А клеверок — на удачу. Куда в лечении без удачи-то?
В голове резко закружилось, и я как стоял, так и сел на задницу.
— Что-то мне хреново, мужики, — сказал я.
— Силы свои ему передал! — со знающим видом покивал Талалихин. — Тут кому угодно хреново станет. Правильный ты дядька, Бабай. Хоть и из урук-хая! Что дальше делаем, ротмистр?
Молодой офицер думал недолго:
— Вызывай птичку, забираем княжича в поместье. Теперь нам остается только молиться.
И, грохая подошвами бронированных ботинок, они заторопились наружу. Козинец с Грищенкой ухватили носилки и понесли, ступая осторожно и плавно — настолько, насколько это было вообще возможно.
— Бывай, Бабай, — махнул мне рукой ротмистр. — Что увидимся — это точно, но в каких обстоятельствах — еще большой вопрос. За бардак не обессудь — это не мы, это до нас было. Мне, конечно, тоньше лезвия, но Резчика похоронить бы надо как полагается…
И ушел. В комнате сразу стало много места, оказалось — это довольно большое помещение, квадратов на сорок, не меньше.
Я так и сидел на заднице на полу в совершенно одуревшем состоянии. Спасало одно: на проиосходящее смотрел как бы со стороны, эмоции были какие-то размытые, нечеткие. Никакого страха или паники, просто — рой мыслей в голове, от которого путалось сознание и множились вопросы. Но теперь, когда эти суровые ребята убрались отсюда, я, по крайней мере, мог осмотреться и — осмотреть себя! Потому что по всему выходило — тот я, которого убило молнией, и этот я — который общался с бронированными усачами и делал татуировку пациенту, который был скорее мертв, чем жив — это совершенно точно были немножко разные я. Или — не немножко.
Перво-наперво — уставился на свои руки. У меня перед глазами находились охренеть какие огроменные лапищи: мозолистые, с крепкими черными ногтями, более напоминающими звериные когти по структуре, но — аккуратно обстриженными. Такими пальцами гвозди гнуть можно, наверное. «Надо будет попробовать!» — мелькнула дуроватая мысль. Предплечья тоже оказались под стать ладоням — перевитые мощными жгутами мускулов, с кожей какого-то неестественного, землистого оттенка и контурами нечеткой татуировки, как будто — не доделанной. Я плюнул на большой палец и потер — ни хрена не оттиралось. Ни татуировка, ни землистая краска. Оттенок, похоже, был всё-таки естественный.
— Ля-а-а-а… — на пробу протянул я, напрягая голосвоые связки, а потом выругался: голос был точно не мой.
И «ля» этой иерихонской трубе явно не подходило! Нужно было что-то решительное, боевое, соответствующее переломному моменту:
— Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут!
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут! — ревел я, передвигая уцелевшую мебель и сгребая обломки в один угол.
Сквозь разбитое окно я услышал, как где-то в ночной дали горестно завыла собака, и заплакал проснувшийся младенец, захлопали закрывающиеся форточки и ставни. М-да, что-то я разошелся! Тембр был очень специфичный: если не контролировать голосовые связки, то «Ca
— Помянешь черта…- не удержался от комментария я, наткнувшись под развалинами шкафа на тело огромного полуголого мужика, который ничком лежал на полу в луже крови.
На сей раз голос прозвучал более-менее по-человечески, но ситуация была, конечно, аховая.
Только вспоминал про «Ca
Почему-то этот вопрос волновал меня сильнее всего, так что я распрямился, повертел башкой и, обнаружив единственное целое стекло во всем окне, пользуясь ночной тьмой, принялся разглядывать свое отражение. Честно говоря — картина была страшноватая и странноватая одновременно. Вот если взять некоего гражданина Бабаева, которого я обычно привык лицезреть в зеркале, и тот труп каннибала, что валялся на полу, а потом смешать, но не взбалтывать — то получилось бы нечто среднеарифметическое, то самое, что виднелось в потрескавшемся мутном стекле пострадавшего от погрома окна.
— Какая отвратительная рожа! — снова прокомментировал я, а потом оскалился: нижние клыки были гораздо крупнее человеческих, но над губой не торчали. Так — неправильный прикус в стиле Шварценеггера, ничего критичного.