Страница 12 из 38
Помимо прекрасного знания окрестностей Хусейн проявил природное чутье к тому, что представляет интерес для науки. А 14 марта 1983 года он, как говорится, навсегда вписал свое имя в анналы археологии, иными словами, принес в школу несколько темных булыжников с грубыми сколами. Хизри Амирханов, строгий к своей и чужой работе, долго сидел над камнями, крутил их так и этак, выспрашивал, где найдены, рылся в книгах, взбирался на джоли, презирая кручи и жару, и наконец вынес приговор, подтвержденный впоследствии крупнейшими отечественными специалистами: в вади Дуан обнаружены следы жизнедеятельности олдувайского человека. Олдувай, или Олдовай, это — ущелье в Танзании, где англичанин Луис Лики в 1959–1963 годах нашел останки и орудия древнейших людей, живших там примерно за 2 миллиона лет до наших дней. Открытие Лики вызвало сенсацию, отодвинув глубоко в прошлое время выделения человека из животного царства. Находки Амирханова тоже очень важны: ведь только теперь можно смело говорить о том, что на Юге Аравии уже более миллиона лет назад обитали люди, переселившиеся сюда из Восточной Африки.
Наш йеменский друг Хусейн был далек от гуманитарных страстей, разгоревшихся вокруг древних каменных орудий. Центр его мира находился в сегодняшнем вади Дуан. Иногда, впрочем, он рассказывал, как давным-давно, еще до нефтяного бума, плавал на заработки в Саудовскую Аравию, как томительно долго длилось морское путешествие, как его лечили от всех болезней традиционным арабским средством — прижиганием, и показывал глубокие шрамы, оставленные раскаленным железом. Он говорил, что к северу от Индии солнце полгода стоит на небе, не закатываясь, а полгода не всходит совсем, что звезды небесные опасны: падая, они раскалывают горы и зажигают деревья. Однажды почти всерьез он посоветовал нам бросить копать песок, собирать камни да записывать чужие слова — вместо этого надо искать нефть.
Возможно, занятия наши не казались Хусейну самыми важными на свете, однако помогал он нам самоотверженно. Узнав, что я собираю экспонаты для Ленинградского музея антропологии и этнографии имени Петра Великого, он подарил музею длинноствольный бедуинский мушкет, по-йеменски «бу фатиля», или «отец фитиля», и чугунную форму-литейницу на четыре круглые пули. Любовь к оружию бедуины сохраняют до сих пор, а лет сорок назад и вовсе не расставались с такими вот бу фатилями, в которых пороховой заряд воспламеняется рычагом с тлеющим фитилем. Представьте себе воина-бедуина: короткая юбка, кривой кинжал за поясом, зажженный фитиль в зубах…
Постепенно мы уверились, что Хусейн может все. Капает душ — Хусейн починит его за минуту. Шофер СОЙКЭ нуждается в каком-то особенном гаечном ключе — Хусейн извлекает этот ключ ниоткуда с ловкостью фокусника. Перегорела у археолога диковинная лампочка от гонконгского фонарика — у Хусейна в кармане запасная. Один из нас простужен — Хусейн потчует его драгоценным дуанским медом черного цвета, собранным мартовскими пчелами с цветущих кустов хармаля.
За Хусейном потянулись к СОЙКЭ и другие помощники. Учитель Омар аль-Хабши привез нас в ответвляющуюся от вади Дуан долину аль-Габр, где, пройдя мимо деревьев мишт — узловатых, могучих, с наплывами на стволах, мимо тонких ветвей ильбов, усеянных рыжеватыми кисло-сладкими ягодами, продираясь через кусты сумра, покрытого мелкими желтыми цветками и острыми колючками, ступая по редкой траве, среди которой попадались белые метелки хармаля, издававшие медовый запах, и какие-то вислые лиловые лепестки, — мы вышли к горному источнику рядом с гладкой скалой, на которой сначала ничего не увидели. Потом, когда Бауэр снял свою зеленую безрукавку, намочил ее в проточной воде и протер камень, на коричневой поверхности выступили белесые сабейские буквы, процарапанные неумелой рукой, и горбатый силуэт птицы — страуса.
Очарованный рассказами о скале в долине аль-Габр, наш товарищ решил добраться туда в одиночку. Скалы он не нашел, хотя спрашивал дорогу у детишек, возвращавшихся домой после занятий.
— Они как меня увидели, закричали хором о каком-то старце. Наверно, есть древняя легенда о духе здешних мест, — увлекался товарищ. — Все время повторяли: «Старец, старец!» — «Шейба, шейба!»
И только на следующий день, услышав, как школьники восторженно приветствуют нашего водителя московским хоккейным кличем «Шайбу, шайбу!», которому он сам их и выучил, мы поняли, откуда порой рождаются легенды. И даже целые научные теории.
Прямо из окон хурейхарской школы, базы СОЙКЭ, видна деревня Хаджарейн: на отвесной скале высятся стеной коричневые дома, разделенные приземистой белой мечетью. Еще в Сейуне заведующий местным отделением Центра ученейший и милейший Абд аль-Кадер ас-Сабан говорил:
— Помните стихи великого Имруулькайса: «Будто не развлекался я когда-то в Даммуне и не участвовал однажды в набеге на Андаль»? Так вот, вы будете жить рядом с Даммуном, ибо древнее слово «хаджарейн» означает «два поселения», и одно из них как раз и есть Даммун!
Хаджарейнцы от мала до велика знают эти слова Имруулькайса, убежденно считая его своим земляком. И хотя поэт хвалился набегом, случившимся четырнадцать веков назад, есть и поныне старцы, помнящие такие же лихие схватки на заре нынешнего века; Андаль же — всем известное селение в соседней долине. Хуже с Даммуном: это название не удержалось в современном употреблении, был еще Даммун рядом с Таримом, и некоторые историки полагают, что там-то и развлекался великий поэт. Впрочем, это вопрос особый, важно другое: бывая в Сирии, Ливане, Египте, я многократно убеждался, как любят арабы острое и затейливое слово, но никогда не видел такого уважения к поэзии и поэтам, как в Хадрамауте.
Люди в Хадрамауте приветливы и говорливы, но не всякий вопрос им можно задать, и не всякий ответ будет прямым. А вопросов много, особенно у этнографа. Вон едет по песку в сторону страшной пустыни Руб-эль-Хали серый пикапчик с семьей бедуинов; над задним стеклом нарисована яркая птица и выведена фраза из египетской песенки «Отвези меня к морю, к морю»; в кузове вяленая туша зубастой акулы — дорожная еда. Почему соплеменники сайар всегда стоят друг за друга? Почему у нахдийцев один род враждует с другим? Как поддерживаются и как рвутся племенные связи?.. А вон крестьянская семья приступила к севу. Муж в подоткнутой юбке ведет под уздцы пару осликов, деревянная соха раздвигает мягкую лессовую почву, жена в черном бархатном платье со шлейфом бросает в борозду семена. В разрезах черной маски, обшитых серебристым галуном, блестят большие карие глаза. Что они видят? Как протекает семейная, частная жизнь, наглухо закрытая от чужестранца и его фотоаппаратуры?
Задавать вопросы в лоб занятие неблагодарное. Одни вопросы могут показаться наивными («Ну, это всем известно!»), другие бестактными («А вот это не ваше дело!»), третьи предвзятыми («Знаю, куда ты клонишь!»). Но настороженность бесследно исчезает, когда речь заходит о стихах.
Поэт Бубешр приветствует меня на пороге своего дома в деревне Ганима. Голова до притолоки, крупный нос, жилистая шея, крепкая рука — выглядит куда моложе семидесяти. Обнимает «вчерашнего краснодарца» Абд аль-Азиза (они с Бубешром оба бин Агили, родственники) и усаживает нас на циновку в гостиной. В комнату набивается молодежь. Садятся у стен, колени прижаты к подбородку, а чтобы они не разъезжались, пестрые головные платки сняты, захлестнуты за поясницу и спереди завязаны узлом по-йеменски. Все готовы слушать поэта.
— Какой я поэт! Поэтишка, — смеется Бубешр и зычным голосом начинает нараспев:
Подростки дымят сигаретами, одобрительно кивают: верно ответила Хумейду его родня!