Страница 20 из 149
Глава 9
— Санечка-а-а! Сашочек! — противный голос Шахи (с обязательным ударением на первый слог) раздался совсем близко.
— Твою мать! — подорвался Санька, засевший за орешником и уже, было, успокоившийся.
И тут его нашли, гандоны штопаные! Парень рванул в сопку, но быстро замер — снизу его сразу заметят. Повернул налево и тихонько побежал в распадочек между холмами, заросший тонкими дубками. А ведь верил, что здесь, за двести кэмэ от Хабаровска, его не достанут! Но даже археологичка не спрячет от карточного долга. Воистину священный…
Санька пробежал минут пятнадцать и завалился перевести дух. Заросли колючего шиповника надежно укрывали его от Шахи с компанией.
— Хер вам! — с усмешкой заявил он невидимым преследователям. Да неужели они за ним в настоящий лес попрутся? Как они тут его найдут?
«Ндя, Санечка, продолжаешь бегать от гопоты, как школяр, — вздохнул, зализывая царапины на предплечье, оставленные колючками шиповника. — А ведь уже студент. Такой взрослый…».
Он помнил, как на полном серьезе думал так первые месяцы в пединституте. Сидишь не за партой, а за пюпитром, домашку не задают, двойки не ставят. А когда первую стёпку в руки взял… Ух! Это после успокоился… А может, вообще ему весь этот год в вузе приснился? И он всё та же дворовая пацанва: корешится с нариками у теплотрассы, слушает заунывный мафон с дохнущими батарейками, бегает от пэтэушников. А чо еще было делать мальчишке с окраин Кировского, когда мать еле появлялась дома между тремя работами, а отец… да лучше бы этого козла вообще не было! На «Дальдизеле» ему вообще перестали платить зарплату (или это он так говорил), но батя всё равно ходил туда, чтобы с корешами своими в говно ужраться. Приходилось не то, что деньги — вещи от него прятать… А школа…
А что школа? Когда тебе на уроке рассказывают про героя Павлика Морозова, а по телевизору во весь голос кричат, что был тот паскудой и стукачом. По телевизору такое кричали, что бедные учителя седели на глазах. Они еще пытались заставлять школяров учить законы пионерской жизни, а в толчке школяров поджидала местная гопоть и заставляла макать в унитазе галстуки, срывала значки старших пионеров.
Свобода…
Да не, Саньке свобода нравилась. На дурацком пении они разучивали «Белеет ли в поле пороша…» и глупо хихикали с малознакомого слова, рифмующегося с парашей. А на теплотрассе Булка врубал им «Я бездельник, у-у, мама, мама», «Яву, Яву взял я нахаляву». И это, при всей своей простоте, цепляло. Хотелось, чтобы песни играли еще и еще. Они без устали мотали кассеты на карандаше, чтобы батарейки подольше держались. А еще курили «Родопи», попробовали «Анапу» и «Три топора». Это всё было по-настоящему, по-взрослому. И всё это школа старательно осуждала. Словно, весь мир вокруг уже куда-то шагнул, а школа застряла в своем тщательно-выглаженном вчера.
Поэтому, когда классуха объявила, что нужно писать заявления на вступление в комсомол, что это важный шаг в жизни, шаг, которого достоин далеко не каждый — Санька встал и с усмешкой объявил себя недостойным… Поначалу истерика Горькой доставила веселье, но потом мать вызвали. Стыдили его, обвиняли ее — а мать сидит разбитая и усталая. Руки красные после прачечной, саднят… Совсем невесело стало. Только что поделаешь? Не мог Санька теплотрассу, «Родопи» с «Тремя топорами», «Кино» с «Сектором Газа» променять на комсомольский значок. Это как… собственную кожу содрать! А кровоточащее тело линолеумом облепить.
Нет, Санька жалел мать. Пытался в школе притворяться не собой. А потом Булка взял его на слабо, и он поджег парик химички. Прямо на уроке.
Скандал первостатейный вышел. Пришлось перевестись из 38-й в 51-ю, тамошние приняли его хреново, две недели с распухшими губами ходил. И пацанов не подтянуть — не полезут они в чужой район. Пришлось на поклон, как раз, к гопоте идти. Они через взрослую братву разрулили, подтвердили, что Санька Известь — нормальный поцык. И в школе его бить перестали.
Только мать всего этого не понимала (да и не грузить же ее базаром про понятия). Видела новые синяки — суровела лицом, которое покрывалось неприятными складками. Пару раз пыталась уговорить «быть хорошим мальчиком», один раз отстегала мокрой рубахой, которую стирала. А потом схватила за руку и потащила через пол Хабаровска.
— Николай, помоги! Совсем ничего не могу с ним сделать — улица сына портит!
Санька сразу невзлюбил этого Николая (для него — Марковича). Во-первых, потому что показалось ему, будто Николай Маркович метит к нему в новые папаши (родной отец вообще дома почти не появлялся, хотя, официально родители не развелись). Но это опасение не подтвердилось: они с матерью оказались друзья юности, работали в одном студотряде. Зато осталось «во-вторых». Санька ведь не дурак, фильмы смотрел, книжки порой почитывал. Таких, как он, ведь куда должны были вести отчаявшиеся мамки? На бокс или на самбо — чтобы он через спорт взял и исправился… Маркович даже близко не походил к данной роли. Долговязый, с рыхлым, обвисшим брюшком, висящим над ремнем. Пиджак, затертый до блеска, жидкие нестриженные волосы, как у хиппи какого-нибудь, только старательно расчёсанные на дурацкийпробор.
Был Николай Маркович учителем в школе в центре Хабары. Конечно, Известь с его характеристикой туда ни за что не взяли бы. Больно паршивая овца. Но друг матери пообещал взять Саньку в свой исторический кружок. Тот, мол, для всех. Пришлось давать клятвенное обещание мамке, что дважды в неделю он будет ходить по вечерам на этот дурацкий кружок. Санька поклялся, даже тихонько «зуб дал». Все-таки стыдно было перед мамкой за все ее страдания. А тут как бы косяк отработал…
В кружке он оказался самым старшим, словно, второгодник какой. Остальные кружковцы — ботаники задохлые, так что даже всей толпой они его напрячь не смогли бы. Возникло искушение мелочь с них тряхануть, но Санька таким и раньше никогда не занимался.
А потом Маркович открыл рот — и Санька не заметил, как пролетел час. «Колдун какой-то» — думал он, вспоминая в трамвае рассказы учителя. И не сильно ошибся: позже уже узнал, что в родной школе у Марковича кликуха была Шаман. О, он умел так закамлать, что нижняя челюсть плавно отваливалась, и ты шел за очередной историей, как крыса за дудочкой.