Страница 114 из 149
Глава 54
Дощаник сам собою катил вниз по реке. Ветра почти не было, и парус висел усталой тряпкой, но Санька людей за весла не сажал — и так скоро до дому дойдут! Да и людей в лодке мало осталось: Якунька сразу забрал шестерых основывать новое дело в землях Говол или Гогулей, как говорили казаки. Тютя с парой товарищей гнал берегом коней и волов.
Победителей встретили с радостью: добычу разгружали почти два часа. Теперь в боевом смысле все сорок бойцов были неплохо вооружены, не хватало лишь защитной снаряги. И почти не осталось пищальных «расходников». Последнее — прям беда. Но ничего, к поискам пороха и свинца подключился Галинга. Он был в восторге от участия в битве «трех чохарских мушкетеров», собирался обучить еще больше воинов и тоже нуждался в «зелье». Авось, найдутся у него свои каналы. Дурной подсказал, что у никанских (китайских, то есть) людишек этого добра хватает.
Тайный совет в Молдыкидиче ему хорошо запомнился. Вернее, это был пир во «дворце» толстого князя Барагана, но беглец из будущего превратил его в совет. С первого же тоста «за дружбу».
— Я знаю, что мой народ познакомился с вашим не очень хорошо. Вы увидели его ратную руку — сильную и жестокую. Но я предлагаю вам другую — руку верной дружбы! Поверьте, мы, русские, можем быть хорошими друзьями…
— Мы видели это, Сашика! — улыбнулся маслянистыми от еды губами Бараган.
— Но я хочу честно вас предупредить: первая рука никуда не исчезла. Пока я здесь, на перекрестке Зеи и Амура сижу, я буду вам помогать и защищать вас… Но воля моя не так велика. Я должен служить приказному Кузнецу, у которого есть большое войско. А он, в свою очередь, служит нашему великому Белому Царю. И Царю нужен мех.
— Вон оно что, — каркнул Галинга. — Я думал, Сашика, ты другой, а у всех лоча одно слово на языке. Ясак.
— Верно, Галинга, — мрачно кивнул Дурной. — У всех лоча это слово на языке. Только другие лоча будут говорить по-иному. Я же предлагаю честное соглашение. Никаких аманатов! Мы договоримся о точных размерах рухляди с каждого рода и не будем брать больше. Конечно, никто не хочет просто так отдавать свое, но это выгодно, князья! Это не только плата за покой и дружбу. Скоро мы начнем ткать здесь ткань и будем честно торговать ею с вами.
Дурной старался продать идею подданства, как мог. В итоге, шесть родов решили, что будут давать по одному сороку соболей. Но после зимней охоты, конечно. Правда, возникли споры: Ежегунов и Турчанов вместе взятых было меньше, чем людей в роде Шелогон.
— Вы вечно твердите, что равные князья мне! — рявкнул Бараган, напоминая скандальную бабу на рынке. — Вот и соответствуйте!
— По весне, как стает лед — сочтемся тогда, — незаметно выдохнул Санька; как-никак, уже выходило 240 соболей. — Но, я бы хотел отдать что-то Кузнецу и в этом году. Если вы дадите, сколько вам не жалко, я это передам, как знак ваших искренних намерений.
— Ты его мясом угощаешь, а он с рукой кусает! — скорее насмешливо, чем недовольно заклекотал Галинга. — Прямо сейчас тебе меха поднести?
— Да нет, привозите на Темноводный осенью. Как лист в лесу золотым станет.
«Если смогу задобрить Кузнеца, он может совсем отвернуться от Зеи… А уж мы тут построим, что надо».
В Темноводном, правда, выяснилось, что Дурной с Кузнецом разминулись. Совсем чуть-чуть. Флотилия приказного пришла на усть Зею снизу, но Онуфрий ждать отказался. Больно это место ему не нравилось. Зато в острожек вернулся Ивашка. Живой и практически целый. Молодой атаман тут же к нему кинулся с расспросами.
— Что там было?
Ивашка странно смотрел на Дурнова.
— Да, почитай, как ты говорил, так и вышло. С поначалу мы по Шунгал-реке шли. Неспешно. Кругом улусов дючерских — тьма. Всюду поля, амбары. От нас, конечно, убегали, но где-то мы успевали подуваниться. Хлеба всё одно не хватало. Начало ж лета — у всех его мало. Так что: идем дале. Шунгал — река зело великая, почти как Амур. Только вода в ей иная: светлая, мутная. Вот дошли мы до места, где две речки сливаются — великий водный простор! Там и пристань. Кузнец сразу смекнул, что тут, поди, богдойцы сами дощаники строят. Некоторые уже на воде стояли. Но мало их было. Мы наскочили, сходу их разметали, расстреляли.
Ивашка увлекся картиной боя, взгляд его затуманился.
— Богдойцы кинулись к берегу, к городку, перед которым туры были насыпаны. Мы следом, а по нам из пушек… Хвала Господу, маленькие у них пушочки были, но много их. Онуфрий велел на приступ идти. Мы уж к их обороне подошли — а тут с высоток по нам как вдарили! Огненный бой! Как ты и говорил. И частый-частый, словно, там сотня, а то и две стрельцов сидела. Ну, мы и отошли. Да только начальник богдойский повелел своим воям вперед идти. Они тож на лодки свои сели и за нами пошли. В бой не встревали, но и не отставали, ироды! Почти до самого Амура плелись…
Последние фразы Ивашка говорил, пристально глядя на Дурнова. И вдруг сам себя оборвал.
— Да ты ведь не дивишься вовсе! — он весь потянулся к собеседнику, а карие глаза его пылали недобрым огнем. — Скажи, Дурной, ты знал всё? Знал наперед и не сказал⁈
Санька вздрогнул. Он ясно видел гнев «Делона». Вернее, гнев и страх человека, подозревающего, что его используют. От взгляда Ивашки не по себе стало. Беглец из будущего ясно понял, каким опасным здесь является его послезнание. Неуклюже примененное, оно может не только людям навредить, но и по нему срикошетить.
«Вот как им говорить? Не поверят. А если сбудется — меня же и обвинят. Или наоборот: поверят, упредят — и получается, что мои слова не сбудутся? Как тогда они ко мне отнесутся?».
— Не знал я ничего! — отодвинулся от казака Дурной. — Догадывался. Когда Кузнец осенью дючеров пограбил, богдыхан велел укрепить свои северные рубежи. Это многие из местных говорили. А что пищали у их, так то и в Ачанском бою уже было известно! Или нет? А вспомни пищали Галинги еще. Разумный всё сложит и поймет.
— Ишь разумный… А чего ж не сказал?
— Я Кузнеца битый час отговаривал! И вас всех — ты же слышал. Не силой же было тебя вязать.
Ивашкин пугающий гнев медленно угасал. Кого он только что видел в Дурном? Дьявола? Мелкого беса-искусителя? Найденыш слишком привык к тому, что к вере казаки относятся слишком формально: крестик есть, молитвы знаешь — ну и сойдет. Но мистический страх сидел в каждом из них. И будить его не стоило.