Страница 131 из 147
Глава 63
Большой дощаник, набитый людьми, неспешно плыл вдоль левого берега, а до зейского устья даже притормозил. Гости явно различали вдали стены острога, но не понимали, куда им надо двигаться.
— Видать, не тихушники, — улыбнулся Дурной, глядя с башни. — Надо пригласить.
— Мнится мне, то подоспела расплата за твою выходку, — нахмурился «Делон». Сколько у них споров было про то, как вести себя в Албазине! Но Дурной категорически не слушал своего хитромудрого товарища.
— Мы — люди богатые! — шутканул в ответ Санька, но все-таки призадумался.
Дощаник вошел в Бурханку, встал на приколе, и оттуда посыпались казаки — все в броне, с рогатинами и пищалями. Вышло их с два десятка, но на кораблике оставалось не меньше — и тоже все воины. Воротная башня еще только восстанавливалась, так что впустили гостей через «калитку».
— Который тут вор Сашко Дурной? — зычно крикнул долговязый казак в нарядном, но уже потрепанным временем жупане.
Веселые темноводцы, стоявшие поблизости, враз посмурнели.
— Сам-то кто таков будешь? — раздалось в ответ неприветливо.
— Пятидесятник казачий Бориско сын Ондреев! — подбоченился долговязый. — Послан сюда вашим новым воеводою — боярином Пашковым! Сразумел ли?
— Тута я! — Санька спешил на площадь, чтобы не дать разгореться сваре с пустого места. За ним спешили есаулы, да и многие иные ватажники из старых… кто еще уцелел за прошедшие годы. Все шли хмурые и лишь один Дурной улыбался.
— Здрав будь, пятидесятник! — поприветствовал он хамоватого гостя и даже легкий поклон выдал. — Меня прозывают Сашком Дурным. И вором тоже звали, было дело. Но последние годы — всё больше атаманом.
Долговязый Бориско сдержал смешок от корявой дикции атамана. Потом приосанился, разжег огонь ретивый в глазах и громко приказал:
— Воевода Афанасий Филиппович повелеша тебе, вору, явиться к нему для суда! Сбирай книги ясачные и следуй за мной!
— Нет.
Бориско сын Ондреев ровно на стену налетел — настолько неожиданным был ответ. Тут же рыскнул быстрым взглядом — нет ли где опасности? Убедившись, что местные стоят мирно, надул грудь воздухом:
— Воевода тебе повелеша…
— Я слышал, — оборвал парламентера атаман. — И сказал уже: не поеду.
Алгоритмы в голове пятидесятника ломались и осыпались, как плохо собранные леса вокруг стройки.
— Пошто это? — бессильно выдал он.
— Во-первых, чего это я вор, если суда еще не было?
Тишина всеобщего ступора зазвенела уже над всем острогом.
«Ну, вот ты и познакомил человечество с презумпцией невиновности, Санек, — усмехнулся он про себя. — Доволен?».
— Обвинили тебя в деяниях преступных! Кто ж ты ныне, как не вор?
— А если оправдают на суде?
— Значитца, прощение тебе будет.
— За что ж тогда прощение, Бориско, если я невиновен? — теперь уже Санька раздувал ноздри, полный гнева на весь этот убогий мир господ и холуев, мир бесправия и лизания сапогов вышестоящим. — Пусть тогда у меня прощения просят! За вины облыжные!
Пятидесятник смотрел на него, как на сумасшедшего. Дурной малость поостыл и сам продолжил.
— Скажи хоть, в чем меня обвиняют?
— То не мое дело, — хмуро бросил Бориско Ондреев. — Да и так всем ведомо. Ворвались вы в острог Албазинский, да, по твоему наущению, пояли государеву казну. Лишили острог и пушек, и зелья порохового…
— И мы за всё сполна заплатили! Уж злата мы за всё выдали в разы поболее! Или докладчики об этом не сообщили?
— Да кто ты таков, чтобы справу государеву покупать? И златом наворованным распоряжаться!
Вот тут загудели все вокруг. Пятидесятник снова рыскнул глазами и положил руку на рукоять сабли. Вокруг собралось уже сотни полторы темноводцев. Русские, дауры — все бездоспешные, но с оружием.
— Успокойся, казак, — Санька выставил вперед ладони. — Никто вас не тронет… Если сами не начнете. А я всё ж тебе отвечу, кто я такой. Я — атаман Темноводский. Я тот, кто поставил первый острог на Амуре — с дюжиной товарищей! Я помог возвести здесь первые пашни, примирил наших с даурами и многими иными племенами! Мы исправно шлем в Албазин ясак со всего низа, поощряем у местных службу государю, защищаем рубежи! Этим летом все, кто здесь есть, даже дауры, проливали кровь, защищая острог от богдойцев! И что-то я ни воеводы твоего, ни приказного с его полком тут не видел. А я считаю, что государевы пушки и пищали должны быть для защиты Руси! Понял? Вот поэтому я пошел наверх и забрал это! Потому что здесь то оружие послужит общему делу! А, стало быть, виноватым я себя не считаю.
Дурной тяжко выдохнул от непривычно длинной речи.
— И с тобой, Бориско, никуда не поеду.
— Своеволишь? — пятидесятник недобро прищурился.
Санька на миг призадумался, обкатывая на языке красивое слово.
— Своеволю.
— Ну, гляди, Дурной! С огнем играешь!
— Не грози мне, пятидесятник. И воеводе передай, чтобы подумал. Договариваться всегда лучше, чем воевать. У нас тут четыреста казаков, и все с пищалями. Почти все только-только большую войну прошли… И к новой готовы. Мы от своих обязанностей не отказываемся. И исполняем их получше многих. Но здесь твой Пашков на обычной телеге не проедет. Темноводье — это Русь. Но особая Русь.
«Что-то я увлекся речами» — Санька остановил сам себя, глядя на мрачного пятидесятника. Тяжко ему придется, когда начнет он всё это Пашкову пересказывать. Ох, устроит ему злобный воевода!
…Парламентёры уехали. Темноводцы выдохнули с облегчением, но боевой выучкой занялись с удвоенным усилием. Все-таки в остроге появилось немало народу, незнакомого с местным воинским уставом.
— Ничо! — беззаботно отмахивался Мотус. — Чорна Река стаёть, теперя их до квитеня индо травеня не будет.
А «до травеня» по меркам XVII века — это еще дожить надо. Народ здесь далеко не планировал. Мрачным ходил только Ивашка.
— Слышь-ко, атаман… Можа, отпустишь меня? Хоть, на Хехцир, за гиляками приглядывать. А Яшку Сорокина в есаулы приймёшь.
— Чего так, Иван Иванович? — прищурился Санька.
— А на кой я тебе⁈ — взвился «Делон». — Коли тебе все мои советы до…
И всегда спокойный красавец грязно выругался.
— Вон чего, — протянул Дурной. — Осуждаешь меня?
— Ну, ты ж всё рушишь! Сам живот на то положил — и сам же рушишь! Оно понятно: ты в лесу вырос и поконов наших не ведал. Но тут-то должон был выучить! На своем хребте! Уж Ярко-то тебя славно учил… Москва не терпит своеволия! Не Пашков, так другой тебя изничтожит. И нас всех заодно.