Маска и душа

Лично я опредѣлилъ бы мое воспрiятiе Вагнера и Моцарта въ такой, напримѣръ, нѣсколько парадоксальной формѣ. Я воображаю себя юнымъ энтузiастомъ музыки съ альбомомъ автографовъ любимыхъ музыкантовъ. Я готовъ душу отдать за автографъ Вагнера или Моцарта. Я набираюсь храбрости и рѣшаю пойти за автографомъ къ тому и другому.

Я разыскалъ домъ Вагнера. Это огромное зданiе изъ мощныхъ кубовъ желѣзнаго гранита. Монументальный входъ. Тяжелыя дубовыя двери съ суровой рѣзьбой. Я робко стучусь. Долгое молчанiе. Наконецъ, дверь медленно раскрывается, и на порогѣ показывается мажордомъ въ пышной ливреѣ, высокомерно окидываюшдй меня холодными серыми глазами изъ-подъ густыхъ бровей:

— Was wollen Sie?

— Видѣть г. Вагнера.

Мажордомъ уходитъ. Я уже трепещу отъ страха. Прогонятъ. Но нътъ — меня просятъ войти. Въ сумрачномъ вестибюлѣ изъ сѣраго мрамора величественно и холодно. На пьедесталахъ, какъ скелеты, рыцарскiе доспехи. Входъ во внутреннюю дверь по обѣимъ сторонамъ стерегутъ два каменныхъ кентавра. Вхожу въ кабинетъ г. Вагнера. Я подавленъ его просторами и высотой. Статуи боговъ и рыцарей. Я кажусь себѣ такимъ маленькимъ. Я чувствую, что свершилъ великую дерзость, явившись сюда. Выходитъ Вагнеръ. Какiе глаза, какой лобъ! Жестомъ указываетъ мнѣ на кресло, похожее на тронъ.

— Was wollen Sie?

Я трепетно, почти со слезами на глазахъ, говорю:

— Вотъ у меня альбомчикъ… Автографы.

Вагнеръ улыбается, какъ лучъ черезъ тучу, беретъ альбомъ и ставитъ свое имя.

Онъ спрашиваетъ меня, кто я.

— Музыкантъ.

Онъ становится участливымъ, угощаетъ меня: важный слуга вносить кофе. Вагнеръ говорить мнѣ о музыкѣ вещи, которыхъ я никогда не забуду… Но когда за мною тяжко закрылась монументальная дубовая дверь, и я увидѣлъ небо и проходящихъ мимо простыхъ людей, мнѣ почему то стало радостно — точно съ души упала тяжесть, меня давившая…

Я разыскиваю домъ Моцарта. Домикъ. Палисадникъ. Дверь открываетъ мнѣ молодой человѣкъ.

— Хочу видѣть г. Моцарта.

— Это я. Пойдемте… Садитесь! Вотъ стулъ. Вамъ удобно?… Автографъ?… Пожалуйста. Но что же стоитъ мой автографъ?… Подождите, я приготовлю кофе. Пойдемте же на кухню. Поболтаемъ, пока кофе вскипитъ. Моей старушки нѣтъ дома. Ушла въ церковь. Какой вы молодой!.. Влюблены? Я вамъ сыграю потомъ бездѣлицу — мою послѣднюю вещицу.

Текутъ часы. Надо уходить: не могу — очарованъ. Меня очаровала свирѣль Моцарта, поющая весеннему солнцу на опушкѣ лѣса… Грандiозенъ бой кентавровъ у Вагнера. Великая, почти сверхчеловѣческая въ немъ сила… Но не влекутъ меня копья, которыми надо пронзить сердце для того, чтобы изъ него добыть священную кровь,

Моему сердцу, любящему Римскаго-Корсакова, роднѣе свирель на опушкѣ лѣса…

Надо только помнить, что законное право личнаго пристрастiя къ одному типу красоты и величiя не исключаетъ преклоненiя передъ другимъ.

Не можетъ быть, «чужбиной» для русскаго и европейскiй театръ. Его славная исторiя — достоянiе всего культурнаго человѣчества и производитъ впечатлѣнiе подавляющаго величiя. Его Пантеонъ полонъ тѣней, священныхъ для всякаго актера на землѣ. Никогда не забуду вечера въ Москвѣ, хотя это было больше тридцати лѣтъ назадъ, когда на сценѣ нашего Малаго театра впервые увидѣлъ великаго европейскаго актера. Это былъ Томазо Сальвини. Мое волненiе было такъ сильно, что я вышелъ въ корридоръ и заплакалъ. Сколько съ того времени пережилъ я театральныхъ восторговъ, которыми я обязанъ европейскимъ актерамъ и актрисамъ. Дузэ, Сарра Бернаръ, Режанъ, Мунэ Сюлли, Поль Мунэ, Люсьенъ Гитри, Новелли и этотъ несравненный итальянскiй комикъ Фаравелла, въ десяткахъ варiацiй дающiй восхитительный типъ наивнаго и глупаго молодого человѣка… Какъ то случилось, что мнѣ не суждено было лично видѣть на сценѣ знаменитыхъ нѣмецкихъ артистовъ, но Мейнингенцы, но труппа Лессингъ-театра, театровъ Рейнгардта, вѣнскаго Бургъ-театра вошли въ исторiю европейской сцены en bloc, какъ стройныя созвѣздiя. Кайнцъ и Барнай въ прошломъ, Бассерманъ и Палленбергъ въ настоящемъ резюмируютъ чрезвычайно высокую театральную культуру. Молодая Америка, только что, въ сущности, начавшая проявлять свою интересную индивидуальность, уже дала актеровъ высокаго ранга — достаточно упомянуть своеобразную семью Барриморовъ…

Изумительный Чарли Чаплинъ, принадлежащей обоимъ полушарiямъ, переноситъ мою мысль въ Англiю — Ирвингъ, Элленъ Терри, Сорндикъ… Каждый разъ, когда въ Лондонѣ я съ благоговѣнiемъ снимаю шляпу передъ памятникомъ Ирвинга, мнѣ кажется, что въ лицѣ этого великаго актера я кладу поклонъ всѣмъ актерамъ мiра. Памятникъ актеру на площади!.. Это, вѣдь, такая великая рѣдкость. Въ большинства случаевъ, актерскiе памятники, въ особенности у насъ, приходится искать на забытыхъ кладбищахъ…

Будучи въ Лондонѣ, я однажды имѣлъ удовольствiе встретиться съ нѣсколькими выдающимися представительницами англiйской сцены. Это было за завтракомъ у Бернарда Шоу, который вздумалъ собрать за своимъ столомъ въ этотъ день исключительно своихъ сверстницъ по возрасту…

Меня разспрашивали о знаменитыхъ русскихъ актерахъ и актрисахъ. Я разсказывалъ, называя имена, и, къ сожалѣнiю, каждый разъ вынужденъ былъ добавлять:

— Умеръ.

или

— Умерла.

Невозможный Шоу самымъ серьезнѣйшимъ тономъ замѣтилъ:

— Какъ у васъ все это хорошо устроено. Жилъ, работалъ и умеръ, жила, играла и умерла… А у насъ!..

И онъ широкимъ движенiемъ руки указалъ на всю старую гвардiю англiйской сцены, сдающуюся, но не умирающую…

Съ полдюжины пальцевъ одновременно дружески пригрозили знаменитому острослову.

Bсѣ эти волшебники европейской сцены обладали тѣми качествами, которыя я такъ возносилъ въ старомъ русскомъ актерствѣ: глубокой правдой выраженiя человѣческихъ чувствъ и меткостью сценическихъ образовъ. Когда Люсьенъ Гитри, напримѣръ, игралъ огорченнаго отца, то онъ передавалъ самую сердцевину даннаго положенiя. Онъ умѣлъ говорить безъ словъ. Нервно поправляя галстукъ, Гитри однимъ этимъ жестомъ, идущимъ отъ чувства независимо отъ слова, сообщалъ зрителю больше, чѣмъ другой сказалъ бы въ длинномъ монологѣ. Недавно я видѣлъ Виктора Буше въ роли метръ д-отеля. Не помню, чтобъ когда нибудь, въ жизни или на сценѣ, я видѣль болѣе типичнаго, болѣе лодлиннаго метръ д-отеля.

Мнѣ кажется, что западные актеры обладаютъ однимъ цѣннымъ качествомъ, которымъ не всегда надѣлены русскiе актеры, а именно — большимъ чувствомъ мѣры и большей пластической свободой. Они предстаютъ публикъ, я бы сказалъ, въ болѣе благородномъ одѣянiи. Но, какъ правильно говорятъ французы, всякое достоинство имѣетъ свои недостатки, и всякiй недостатокъ имѣетъ свои достоинства. Русскiе актеры за то надѣлены гораздо большей непосредственностью и болѣе яркими темпераментами,

Долженъ признать съ сожалѣнiемъ, что настоящихъ оперныхъ артистовъ я заграницей видѣлъ такъ же мало, какъ и въ Россiи. Есть хорошiе, и даже замѣчательные, пѣвцы, но вокальныхъ художниковъ, но оперныхъ артистовъ въ полномъ смыслѣ этого слова нѣтъ. Я не отрицаю, что западной музыкѣ болѣе, чѣмъ русской, сродни кантиленное пѣнiе, при которомъ техническое мастерство вокальнаго инструмента имѣетъ очень большое значение. Но всякая музыка всегда такъ или иначе выражаетъ чувства, а тамъ, гдѣ есть чувство, механическая передача оставляетъ впечатлѣнiе страшнаго однообразiя. Холодно и протокольно звучитъ самая эффектная арiя, если въ ней не разработана интонацiя фразы, если звукъ не окрашенъ необходимыми оттѣнками переживанiй. Въ той интонации вздоха, которую я признавалъ обязательной для передачи русской музыки, нуждается и музыка западная, хотя въ ней меньше, чѣм въ русской, психологической вибрацiи. Этотъ недостатокъ — жесточайшiй приговоръ всему оперному искусству.

Это срзнанiе у меня не ново. Оно мучило долгiе годы въ Россiи. Играю я Олоферна и стараюсь сдѣлать, что то похожее на ту эпоху. А окружающiе меня? А хоръ ассирiйцев, вавилонянъ, iудеевъ, вообще всѣ Олоферна окружающiе люди? Накрашивали себѣ лица коричневой краской, привѣшивали себѣ черныя бороды и надѣвали тотъ или другой случайный костюмъ. Но, вѣдь, ничто это не заставляло забыть, что эти люди накушались русскихъ щей только что, передъ спектаклемъ. Вотъ и теперь, вспоминаю, сколько лѣтъ, сколько сезоновъ прошло въ моей жизни, сколько ролей сыгралъ, грустныхъ и смѣшныхъ, въ разныхъ театрахъ всего мiра. Но это были мои роли, а вотъ театра моего не было никогда, нигдѣ. Настоящiй театръ не только индивидуальное творчество, а и коллективное дѣйствiе, требующее полной гармонiи всѣхъ частей. Вѣдь, для того, чтобы въ оперѣ Римскаго-Корсакова былъ до совершенства хорошiй Сальери, нуженъ до совершенства хорошiй партнеръ — Моцартъ. Нельзя же считать хорошимъ спектаклемъ такой, въ которомъ, скажемъ, превосходный Санхо Панчо и убогiй Донъ-Кихотъ. Каждый музыкантъ въ оркестрѣ участвуетъ въ творенiи спектакля, что ужъ говорить о дирижерѣ! И часто я искренне отчаивался въ своемъ искусствѣ и считалъ его безплоднымъ. Меня не угѣшала и слава. Я знаю, что такое слава, — я ее испыталъ. Но это какъ бы неразгрызанный орѣхъ, который чувствую на зубахъ, а вкуса его небомъ ощутить не могу… Какую реальную радость даетъ слава, кромѣ матерiальныхъ благъ и иногда прiятныхъ удовлетворенiй житейскаго тщеславiя? Я искренне думалъ и думаю, что мой талантъ, такъ великодушно признанный современниками, я наполовину зарылъ въ землю, что Богъ отпустилъ мнѣ многое, а сдѣлалъ я мало. Я хорошо пѣлъ. Но гдѣ мой театръ?