Маска и душа

И какъ же не улыбнуться до ушей надъ кумомъ, который кумѣ своей отъ сердца притащитъ судака:

Отъ природы, отъ быта русская пѣсня, и отъ любви. Вѣдь, любовь — пѣсня. У Пушкина:

Русская любовь поетъ и на зарѣ, и въ темныя пасмурныя ночи. И въ эти пасмурныя ночи, вечера и дни, когда стоить туманъ, и окна, крыши, тумбочки и деревья покрыты инеемъ, вдругъ огромнымъ, нескладнымъ голосомъ рявкнетъ въ отвѣтъ пѣснѣ большой колоколъ. Дрогнетъ сумракъ, и прольется къ сердцу дѣйствительно какой-то благовѣстъ.

Конечно, многiе люди, вѣроятно, несметно умные, говорятъ, что религiя — опiумъ для народа, и что церковь развращаетъ человѣка. Судить объ этомъ я не хочу и не берусь потому, что на это я смотрю, не какъ политикъ или философъ, а какъ актеръ. Кажется мнѣ, однако, что если и есть въ церкви опiумъ, то это именно — пѣсня. Священная пѣсня, а можетъ быть и не священная, потому что она, церковная пѣсня, живетъ неразрывно и нераздѣльно съ той простой равнинной пѣсней, которая, подобно колоколу, также сотрясаетъ сумракъ жизни, но лично я, хотя и не человѣкъ религiозный въ томъ смыслѣ, какъ принято это понимать, всегда, приходя въ церковь и слыша «Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ», чувствую, какъ я вознесенъ. Я хочу сказать, что короткое время я не чувствую земли, стою какъ бы въ воздухѣ…

А единственная въ мiрѣ русская панихида съ ея возвышенной, одухотворенной скорбью?

«Благословенъ еси Господи»…

А это удивительное «Со духи праведныхъ скончавшихся…»

А «Вѣчная память»!

Я не знаю и не интересовался никогда, чѣмъ занимаются архiереи въ синодахъ, о какихъ уставахъ они спорятъ. Не знаю, гдѣ и кто рѣшаетъ, у кого Христосъ красивѣе и лучше — у православныхъ, у католиковъ или у протестантовъ. Не знаю я также, насколько эти споры необходимы. Все это, можетъ быть, и нужно. Знаю только, что «Надгробное рыданiе» выплакало и выстрадало человѣчество двадцати столѣтiй. Такъ это наше «Надгробное рыданiе», а то «Надгробное рыданiе», что подготовило наше — не десятки ли тысячъ лѣтъ выстрадало и выплакало его человѣчество?.. Какiе причудливые сталактиты могли бы быть представлены, какъ говорятъ нынче — въ планетарномъ масштабѣ, если бы были собраны всѣ слезы горестей и слезы радости, пролитыя въ церкви! Не хватаетъ человѣческихъ словъ, чтобы выразить, какъ таинственно соединены въ русскомъ церковномъ пѣнiи эти два полюса радости и печали, и гдѣ между ними черта, и какъ одно переходитъ въ другое, неуловимо. Много горькаго и свѣтлаго въ жизни человѣка, но искреннее воскресенiе — пѣсня, истинное вознесенiе — пѣснопѣнiе. Воть почему я такъ гордъ за мой пѣвческiй, можетъ быть, и несуразный, но пѣвческiй русскiй народъ…

Такъ вотъ, къ пѣснѣ поощрялъ меня и молодой кузнецъ, жившiй рядомъ съ нами на татарскомъ дворѣ, говорившiй мнѣ:

— Пой, Федя, пой! Будешь веселѣе отъ пѣсни, Пѣсня, какъ птица — выпусти ее, она и улетитъ.

Поощрялъ къ пѣснѣ и каретный мастеръ-сосѣдъ, въ бричкахъ и коляскахъ котораго, такъ сладко пахнущихъ кожей и скипидаромъ, я не разъ проводилъ лѣтнiя ночи, засыпая съ пѣсней.

Поощрялъ меня къ пѣснѣ и другой сосѣдъ — скорнякъ, вознаграждая меня пятакомъ за усердную мою возню съ его ласковыми и мягкими шкурками:

— Пой, Федя, пой!

Да меня, правду сказать, и просить то особенно не надо было. Пѣлось какъ-то само собою. Пѣвалъ я часто съ матушкой моей, она была очень милой домашней пѣсельницей. Голосъ былъ простой, деревенскiй, но прiятный. И мы часто голосили съ ней разныя русскiя пѣсни, подлаживая голоса. Пелось мнѣ, говорю, само собою, и все, что пѣло, меня привлекало и радовало.

Катался я какъ-то зимой на деревянномъ конькѣ на площади въ Казани. Стояла тамъ великолѣпная старинная церковь св. Варлаама. Смерзъ. Хотѣлось согрѣться, и съ этимъ мiрскимъ намѣренiемъ я вошелъ въ церковь. Шла вечерня или всенощная. И тутъ услышалъ я, какъ поетъ хоръ. Въ первый разъ въ жизни я услышалъ стройный напѣвъ, составленный изъ разныхъ голосовъ. И пѣли они не просто въ унисонъ, или въ терцiю, какъ я пѣлъ съ моей матерью, а звуки были скомбинированы въ отличномъ гармоническомъ порядкѣ. (Я бы, конечно, не могъ тогда такъ это понять и объяснить словами, но такое у меня получилось безсловесное впечатлѣнiе). Это было для меня изумительно и чудесно. Когда я подошелъ поближе къ клиросу, то я, къ моему удивленiю, увидѣлъ впереди стоящихъ мальчиковъ, такого же приблизительно возраста, какъ я самъ. Мальчики эти держали передъ собою какую-то загадочно разграфленную бумагу и, заглядывая въ нее, выводили голосами прiятнѣйшiе звуки. Я разинулъ отъ удивленiя ротъ. Послушалъ, послушалъ и задумчивый пошелъ домой.

Поютъ ровесники, такiе же малыши, какъ я. Почему бы и мнѣ не пѣть въ хору? Можетъ быть, и я бы могъ голосомъ выводить стройные звуки. Надоѣлъ я дома этими моими звуками до смерти всѣмъ, а главнымъ образомъ, матери. У меня былъ дискантъ!

Скоро случай, дѣйствительно, помогъ мнѣ вступить въ духовный хоръ. Какое было острое наслажденiе узнать, что есть на свѣте ноты, и что эти ноты пишутся особыми, до тѣхъ поръ мнѣ неведомыми знаками. И я ихъ одолѣлъ! И я могъ, заглядывая въ чудно разграфленную бумагу, выводить прiятные звуки! Не разъ, милый Яшка, въ эти минуты измѣнялъ я душею и тебѣ, и твоему волшебному балагану, такъ соблазнительно разрисованному далекими пристанями и замысловатыми звѣрями… Можетъ быть, я бы долго еще наслаждался радостями хорового пѣнiя, но на бѣду мою я въ хорѣ узналъ, что не всегда мальчики поютъ вмѣсте, что бываетъ иногда въ серединѣ пѣсни одинъ какой-нибудь голосъ поетъ соло. И я сталъ стремиться къ тому, чтобы получить это соло — какъ-нибудь, въ какой-нибудь пьесѣ, будь то херувимская или какое-нибудь пѣснопѣнiе Бортнянскаго — лишь бы спѣть одному, когда всѣ молчатъ. Но овладеть этимъ прiятнымъ мастерствомъ мнѣ никакъ не удавалось. Соло-то я получилъ, но каждый разъ, когда наступалъ моментъ пѣть, сердце какъ-то обрывалось и опускалось ниже своего мѣста отъ неодолимаго страха. Страхъ отнималъ у меня голосъ и заставлялъ меня иногда дѣлать ошибки, хотя у меня былъ слухъ, и музыку я постигалъ быстро. Въ такiя минуты я съ ужасомъ замѣчалъ оскаленные на меня зубы регента, и въ слѣдующiй разъ у меня соло отнимали…

— Осрамился опять! — думалъ я. И отъ этого посрамленiя я все больше и больше прiобрѣталь страхъ, долго меня не покидавшiй. Уже будучи 14-ти или 15-ти лѣтнимъ юношей, когда я всѣми правдами и неправдами пролѣзалъ за кулисы городского театра, я какъ то получилъ чрезвычайно отвѣтственную роль въ одно слово: на вопросъ, что у тебя въ рукахъ? — я долженъ былъ отвѣтить: «веревочка». Веревочку я говорилъ, но такимъ тишайшимъ отъ страха голосомъ, что не только публика, но и актеръ, интересовавшiйся тѣмъ, что у меня въ рукахъ, услышать меня никакъ не могъ. Дирекцiя моя рѣшила, что способностямъ моимъ есть досадный лимитъ. Въ этомъ она убѣдилась окончательно весьма скоро. Мнѣ поручили другую роль — роль жандарма въ какой-то французской детективной веселой комедiи съ жуликомъ. Отъ моего страха я такъ растерялся, что, будучи вытолкнутъ на сцену, я не произнесъ ни одного слова. На меня нашелъ столбнякъ. Помню только, что если на сцену меня вытолкнули сравнительно деликатно, то со сцены меня вытолкнули уже безъ всякой деликатности. Все это, однако, не охлаждало моего театральнаго пыла. Моихъ завѣтныхъ мечтанiй не убивало. Не отрезвляло моего безумiя. Въ глубинѣ души я все-таки на что-то еще надѣялся, хотя самъ видѣлъ, что человѣкъ я къ этому дѣлу неспособный.