Маска и душа

Послѣ поездки въ Ревель, возбудившей во мнѣ смутныя надежды на лучшее будущее, я сталъ чувствовать себя гораздо бодрѣе и съ обновленной силой приступилъ къ работѣ надъ оперой Сѣрова «Вражья Сила», которую мы тогда ставили въ Марiинскомъ Театрѣ. Эта постановка мнѣ особенно памятна тѣмъ, что она доставила мнѣ случай познакомиться съ художникомъ Кустодiевымъ. Много я зналъ въ жизни интересныхъ, талантливыхъ и хорошихъ людей, но если я когда либо видѣлъ въ человѣке дѣйствительно высокiй духъ, такъ это въ Кустодiеве. Всѣ культурные русскiе люди знаютъ, какой это былъ замѣчательный художникъ. Всѣмъ известна его удивительно яркая Россiя, звенящая бубенцами и масляной. Его балаганы, его купцы Сусловы, его купчихи Пискулины, его сдобныя красавицы, его ухари и молодцы — вообще, всѣ его типическiя русскiя фигуры, созданныя имъ по воспоминанiямъ дѣтства, сообщаютъ зрителю необыкновенное чувство радости. Только неимоверная любовь къ Россiи могла одарить художника такой веселой мѣткостью рисунка и такою аппетитной сочностью краски въ неутомимомъ его изображенiи русскихъ людей… Но многiе ли знали, что самъ этотъ веселый, радующiй Кустодiевъ былъ физически безпомощный мученикъ-инвалидъ? Нельзя безъ волненiя думать о величiи нравственной силы, которая жила въ этомъ человѣкѣ и которую иначе нельзя назвать, какъ героической и доблестной.

Ф.И.Шаляпинъ. Портретъ работы В.Кустодiева.

Когда возникъ вопросъ о томъ, кто можетъ создать декорацiи и костюмы для «Вражьей Силы», заимствованной изъ пьесы Островскаго «Не такъ живи, какъ хочется, а такъ живи, какъ Богъ велитъ», — само собою разумѣется, что рѣшили просить объ этомъ Кустодiева. Кто лучше его почувствуетъ и изобразить мiръ Островскаго? Я отправился къ нему съ этой просьбой.

Жалостливая грусть охватила меня, когда я, пришедши къ Кустодiеву, увидѣлъ его прикованнымъ къ креслу. По неизвестной причинѣ у него отнялись ноги. Лечили его, возили по курортамъ, оперировали позвоночникъ, но помочь ему не могли.

Онъ предложилъ мнѣ сѣсть и руками передвинулъ колеса своего кресла поближе къ моему стулу. Жалко было смотрѣть на обездоленность человѣчью, а вотъ ему, какъ будто, она была незамѣтна: лѣтъ сорока, русый, бледный, онъ поразилъ меня своей духовной бодростью — ни малѣйшаго оттѣнка грусти въ лицѣ. Блестяще горѣли его веселые глаза — въ нихъ была радость жизни.

Я изложилъ ему мою просьбу.

— Съ удовольствiемъ, съ удовольствiемъ, — отвѣчалъ Кустодiевъ. Я радъ, что могу быть вамъ полезнымъ въ такой чудной пьесѣ. Съ удовольствiемъ сдѣлаю вамъ эскизы, займусь костюмами. А пока что, ну-ка, вотъ попозируйте мнѣ въ этой шубѣ. Шуба у васъ больно такая богатая. Прiятно ее написать.

— Ловко-ли? — говорю я ему. Шуба то хороша, да возможно — краденая.

— Какъ краденая? Шутите, Федоръ Ивановичъ.

— Да такъ, говорю, — недѣли три назадъ получилъ ее за концертъ отъ какого то Государственная Учреждения. А вы, вѣдь, знаете лозунгъ: «грабь награбленное».

— Да какъ же это случилось?

— Пришли, предложили спѣть концертъ въ Марiинскомъ театрѣ для какого то, теперь уже не помню какого — «Дома», и вмѣсто платы деньгами али мукой предложили шубу. У меня хотя и была моя татарка кенгуровая, и шубы мнѣ, пожалуй, брать не нужно было бы, но я заинтересовался. Пошелъ въ магазинъ. Предложили мнѣ выбрать. Экiй я мерзавецъ — буржуй! Не могъ выбрать похуже — выбралъ получше.

— Вотъ мы ее, Федоръ Ивановичъ, и закрѣпимъ на полотнѣ. Вѣдь какъ оригинально: и актеръ, и пѣвецъ, а шубу свистнулъ.

Посмѣялись и условились работать. Писалъ Кустодiевъ портретъ, отлого наклоняя полотно надъ собою, неподвижнымъ въ креслѣ… Написалъ быстро. Быстро написалъ онъ также эскизы декорацiй и костюмовъ къ «Вражьей Силѣ». Я занялся актерами. И начались репетицiи. Кустодiевъ пожелалъ присутствовать на всѣхъ репетицiяхъ. Изо всѣхъ силъ старался я каждый разъ доставать моторный грузовикъ, и каждый разъ съ помощью его сына или знакомыхъ мы выносили Кустодiева съ его кресломъ, усаживали въ моторъ и затѣмъ такъ же вносили въ театръ. Онъ съ огромнымъ интересомъ наблюдалъ за ходомъ репетицiй и, казалось мнѣ, волновался, ожидая генеральной. На первомъ представленiи Кустодiевъ сидѣлъ въ директорской ложѣ и радовался. Спектакль былъ представленъ всѣми нами старательно и публикѣ понравился.

Недолго мнѣ пришлось любовно глядеть на этого удивительнаго человѣка. Портретъ мой былъ написанъ имъ въ 1921 году зимою, а въ 1922 году я уѣхалъ изъ Петербурга. Глубоко я былъ пораженъ извѣстiемъ о смерти, скажу — безсмертнаго Кустодiева. Какъ драгоцѣннѣйшее достоянiе, я храню въ моемъ парижскомъ кабинетѣ мой знаменитый портретъ его работы и всѣ его изумительные эскизы къ «Вражьей Силѣ».

Мой концертъ въ Ревелѣ не прошелъ незамѣченнымъ для международныхъ театральныхъ антрепренеровъ. Какой нибудь корреспондентъ, вѣроятно, куда то о немъ телеграфировалъ, и черезъ нѣкоторое время я получилъ въ Москвѣ письмо отъ одного американскаго импрессарiо. Оно пришло ко мнѣ не прямо по почтѣ, а черезъ А.В.Луначарскаго, который переслалъ его при запискѣ, въ которой писалъ, что вотъ, молъ, какой то чудакъ приглашаетъ васъ въ Америку пѣть. Чудакомъ онъ назвалъ антрепренера не безъ основанiя: тотъ когда то возилъ по Америкѣ Анну Павлову, и потому на его бланкѣ была выгравирована танцовщица, въ позѣ какого то замысловатаго па.

Обрадовался я этому письму чрезвычайно, главнымъ образомъ, какъ хорошему предлогу спросить Луначарскаго, могу ли я вступить съ этимъ импрессарiо въ серьезные переговоры, и могу ли я разсчитывать, что меня отпустятъ заграницу. Луначарскiй мнѣ это обѣщалъ.

Антрепренеру я ничего не отвѣтилъ, но сейчасъ же сталъ хлопотать о разрѣшенiи выѣхать заграницу, куда я рѣшилъ отправиться на собственный рискъ — такъ велико было мое желанiе вырваться изъ Россiи. Визу я получилъ довольно скоро. Но мнѣ сказали, что за билетъ до одной Риги надо заплатить нѣсколько миллiоновъ совѣтскихъ рублей. Это было мнѣ не по средствамъ. Деньги то эти у меня были, но ихъ надо было оставить семьѣ на питанiе. Надо было кое что взять и съ собою. А до этого уши прожужжали тѣмъ, что совѣтскимъ гражданамъ, не въ примѣръ обывателямъ капиталистическихъ странъ, все полагается получать безплатно — по ордерамъ. И вотъ я набрался мужества и позвонилъ Луначарскому: какъ же, говорили — все безплатно, а у меня просятъ нѣсколько миллiоновъ за билетъ. Луначарскiй обѣщалъ что то такое устроить, и, дѣйствительно, черезъ нѣкоторое время онъ вызвалъ меня по телефону и сообщилъ, что я могу проѣхать въ Ригу безплатно. Туда ѣдетъ въ особомъ поѣздѣ Литвиновъ и другiе совѣтскiе люди — меня помѣстять въ ихъ поѣздъ.

Такъ и сделали. Когда я прiѣхалъ на вокзалъ, кто то меня весьма любезно встрѣтилъ, подвелъ къ вагону 1 класса и указалъ мнѣ отдѣльное купэ. Вагонъ былъ министерскiй: салонъ, небольшая столовая, а сбоку, вѣроятно, была и кухня. Дипломаты держали себя въ отношенiи меня любезно и ненавязчиво, а я держалъ себя посредственностью, который вообще мало что смыслитъ и поэтому ни въ какiе разговоры не вдается. Пили кофе, завтракали. Во время остановокъ я охотно выходилъ на платформу и гулялъ. Была хорошая августовская погода.

Менѣе прiятно почувствовалъ себя я на платформѣ въ Ригѣ. Выходимъ изъ вагона — фотографы, кинооператоры, репортеры. Выходить Литвиновъ, выхожу и я… «Улыбайтесь»… Щелкъ… Мерси… Большевикъ Шаляпинъ!..

Останавливаюсь въ какой то очень скромной гостинницѣ третьяго разряда, въ маленькомъ номерочкѣ, потому что мало денегъ. Иду въ банкъ мѣнять — латвiйскiй чиновникъ улыбается.

— Извините, — говорить. — Этихъ денегъ мы не принимаемъ.

Весело!

Иду съ опущенной головой назадъ въ гостинницу. Что же дѣлать мнѣ?… И вдругъ кто то меня окликнулъ. Прiятель, теноръ изъ Марiинскаго театра, Виттингъ, оказавшiйся латышемъ. Молодой, жизнерадостный, жметъ мнѣ руки. Радъ. Чего это я такой грустный? Да вотъ, говорю, не знаю, какъ быть. Въ гостинницѣ остановился, а платить то будетъ нечѣмъ.