Маска и душа

Долженъ отдать справедливость рабочимъ, что они держали себя хорошо.

Все протекало мирно, но положенiе мое было все же въ высшей степени щекотливое. Стало оно и траги-комическимъ, когда я убѣдился, что въ циркѣ на спектакль и мнѣ самому никакъ нельзя протиснуться черезъ толпу. Кто же пѣть будетъ? Что дѣлать?

Къ счастью, отель Континенталь, въ которомъ я жилъ, прилегалъ стеной къ цирку. И вотъ я и покойный мой аккомпанiаторъ Арсенiй Николаевичъ Корещенко, открывъ окно въ корридорѣ гостинницы, по карнизу и водосточной трубе спустились на крышу цирка. Этимъ задача, однако, не была рѣшена. Въ самый циркъ можно было намъ проникнуть только тѣмъ же акробатическимъ способомъ черезъ пробитое въ крышѣ окно. Это мы и сдѣлали.

Что было на улицахъ, я не знаю. Знаю только, что циркъ былъ такъ набитъ народомъ, что зрѣлище принимало подавляющiй и пугающiй характеръ. Естественно, конечно, что концертъ начался позже, чѣмъ было назначено.

Подъ оглушительный шумъ рукоплесканiй я вышелъ на эстраду — овацiя длилась нѣсколько минутъ. Когда оказалось возможнымъ говорить, я обратился къ публикѣ съ нѣсколькими словами. Я напомнилъ, что за этотъ вечеръ, который я устроилъ съ особымъ удовольствiемъ, отвѣчаю передъ всѣми я. Что бы на немъ ни случилось, отвѣтственность ляжетъ на меня, ибо по моей просьбѣ уважаемые мною и благородные люди разрѣшили его. Нѣтъ даже нарядовъ полицiи. Отвѣтственность за порядокъ лежитъ на васъ, господа!

Громогласное «ура!» было отвѣтомъ на мое обращенiе. И я началъ концертъ.

«Духовной жаждою томимъ», — запѣлъ я, и съ этого момента — я думаю всѣ, а я въ особенности — почувствовали какое то новое дыханiе жизни.

Въ теченiе концерта, въ перерывахъ между одной пѣсней и другой, во время «биссовъ», я много разъ слышалъ возгласы то съ той, то съ другой стороны. Какiя то дѣвицы кричали мнѣ, «Варшавянку!» Какiе то хриплые голоса настаивали: «Интернацiоналъ!». Но — говорю это совершенно искренне — этихъ революцiонныхъ пѣсенъ я въ ту пору не зналъ. До сихъ поръ не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но за то очень хорошо, узналъ, что такое «Интернацiоналъ». Но еще съ юныхъ лѣтъ, съ озера Кабана въ городѣ Казани, я зналъ, что существуетъ рабочая пѣсня — «Дубинушка» — что поется она съ сопровожденiемъ хора, и что только куплеты поетъ солистъ — не солистъ Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мнѣ казалось самымъ подходящнмъ спѣть именно эту пѣсню. И я сказалъ, что знаю «Дубинушку», могу ее спѣть, если вы ее мнѣ подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:

— Эй, дубинушка, ухнемъ! — подхватили 5000 голосовъ, и я, какъ на Пасхѣ у заутрени, отдѣлился отъ земли. Я не знаю, что звучало въ этой пѣсне, — революцiя пли пламенный призывъ къ бодрости, прославленiе труда, человѣческаго счастья и свободы. Не знаю. Я въ экстазѣ только пѣлъ, а что за этимъ слѣдуетъ, — рай или адъ — я и не думалъ. Такъ изъ гнѣзда вылетаетъ могучая, сильная, бѣлая птица и летитъ высоко за облака. — Конечно, всѣ дубины, который подымаются «на господъ и бояръ», — я ихъ въ рукѣ не держалъ, ни въ прямомъ, ни въ переносномъ смыслѣ. А конца гнета я желалъ, а свободу я любилъ и тогда, какъ люблю теперь.

Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а этоть вечеръ запомнилъ, на всю жизнь запомнилъ. Удался онъ на славу. Рабочiе послѣ концерта разошлись домой мирно, какъ ученики, попарно. А о «Дубинушкѣ» стали, конечно, говорить различно. Главнымъ образомъ, меня немедленно зачислили въ крайнiе революцiонеры.

Отъ проданныхъ билетовъ очистилось сверхъ всѣхъ расходовъ, кажется, 3000 рублей, и эти деньги черезъ посредство поэта Лоло-Мунштейна, кiевлянина, я отдалъ отъ моего имени рабочимъ.

Прiятно послѣ такихъ вечѣровъ уехать на берегъ лазурнаго моря. И вотъ я сижу на берегу Аляссiо въ Италiи. Въ купальномъ костюмѣ жмурюсь на милое, теплое солнышко. Съ испуганнымъ лицомъ, съ итальянской газетой въ рукахъ подходитъ жена.

— Что же теперь дѣлать? Въ Россiи тебя разыскиваютъ власти. Желаютъ предать тебя суду за то, что даешь деньги на революцiю.

Я подумалъ: шутить. Но нѣтъ. Въ газетѣ, дъйствительно, написано:

«Ищутъ Шаляпина».

Собирался я посидѣть подольше на морѣ, даже опоздать къ сезону намѣревался, а изъ-за заметки поѣхаль раньше.

Прiѣхалъ въ Москву. Остановился въ «Метрополѣ». Приходить ко мнѣ взволнованный Мунштейнъ и разсказываетъ, что скрывается, такъ какъ его разыскиваютъ по «дѣлу» кiевскаго концерта.

Въ подпольной революцiонной газетѣ власти прочитали, что «отъ концерта X очистилось и поступило въ кассу 3000 рублей». Чей же концертъ можетъ дать 3000 рублей? Сообразили: конечно, Шаляпинскiй.

Подумалъ, какъ быть, и рѣшилъ взять быка за рога. Немедленно я написалъ кiевской полицiи, что, дескать, деньги я, дѣйствительно, далъ, но на что пойдутъ, не зналъ и не интересовался знать.

Когда я даю деньги на хлебъ, а ихъ пропиваютъ — не мое дѣло. Власти, повидимому, это поняли. Никакихъ преслѣдованiй противъ меня не подняли. Сняли преслѣдовате и противъ Лоло.

Благодаря этой исторiи, «Дубинушка» стала привлекать всеобщее любопытство. На концертахъ и спектакляхъ мнѣ часто послѣ этого приходилось слышать настойчивыя просьбы публики спѣть «Дубинушку». И иногда, по настроенно, я ее пелъ въ столице и въ провинцiи, каждый разъ, однако, ставя условiе, чтобы публика мнѣ подтягивала.

Пришлось мнѣ пѣть однажды «Дубинушку» не потому, что меня объ этомъ просили, а потому, что Царь въ особомъ манифестѣ обещалъ свободу. Было это въ Москвѣ въ огромномъ ресторанномъ залѣ «Метрополя»… Ликовала въ этотъ вечеръ Москва! Я стоялъ на столѣ и пѣлъ — съ какимъ подъемомъ, съ какой радостью!

Не каждый день человѣкъ радуется одному и тому же.

Между моей кiевской и московской «Дубинушкой» прошло знаменательное въ русской исторiи лето 1905 года, полное событiй и борьбы. Къ осени разразилась всероссiйская железнодорожная забастовка. Университеты превратились въ мѣста для революцiонныхъ митинговъ, въ которыхъ принимала участiе и уличная толпа. Городской народъ открыто вышелъ изъ повиновенiя власти. 17-го октября власть уступила. Былъ объявленъ манифестъ Царя о введенiи въ Россiи новаго порядка. Россiи обѣщана свобода, конституцiя, парламентъ. Можетъ быть, изъ этого и вышелъ бы толкъ: можетъ быть, Россiя дѣйствительно обновилась бы и стала мирно развиваться. Къ несчастью, и общество и правительство, какъ мнѣ казалось, сдѣлали все, что отъ нихъ зависѣло для того, чтобы эту возможность испортить. Общество разбилось на безконечное количество партiй, изъ которыхъ каждая пѣла на свой ладъ. Однѣ говорили, что дано мало, другiя, что дано много, И что Царь обманетъ. А при дворѣ, какъ только забастовка прекратилась, какъ только стало въ странѣ тише, вообразили, что опасность революцiи была мнимая, что зря, дескать, мы труса праздновали, и рѣшили, что быть тому, что предсказываютъ лѣвые — обмануть. Въ самомъ дѣлѣ, уже черезъ нѣсколько дней почувствовался другой вѣтеръ въ странѣ. Быстро прошла радость, опять стало хмуро я сурово въ столицахъ. По странѣ прокатилась волна погромовъ — громили евреевъ и интеллигенцiю. Какѣ впослѣдствiи разоблачилъ въ Государственной Думѣ депутатъ князь Урусовъ, бывшiй товарищъ министра внутреннихъ дѣлъ, прокламацiи съ призывомъ къ погромамъ печатались жандармскимъ ротмистромъ Комисаровымъ на казенный счетъ въ подвальномъ помѣщенiи Департамента Полицiи!.. А тутъ волновалось крестьянство. Требовало земли, жгло помѣщичьи усадьбы. Вспышки народнаго недовольства чередовались съ репрессiями. Горячая Москва стала строить баррикады…

Съ этимъ моментомъ у меня связано воспоминанiе, не лишенное символическаго значенiя. Въ пору московскихъ волненiй я жилъ въ Москве. Тамъ же жилъ Горькiй. Времена были смутныя и опасныя. Москва хоронила убитаго полицiей студента Баумана. Кто это такой Бауманъ, я не зналъ. Судя же по тому значение, какое въ революцiонныхъ кругахъ придавали этимъ похоронамъ, можно было подумать, что студентъ былъ человѣкъ въ какомъ-то отношенiи замѣчательный, что онъ не только зналъ, что земля вертится вокругъ своей оси, но еще и зналъ, какъ повернуть эту ось въ другую сторону… Въ дѣйствительности, убитый революцiонеръ былъ, вѣроятно, только мужественнымъ бойцомъ на баррикадахъ, сражался и палъ на посту. Естественно, что революционеры устроили изъ его похоронъ внушительную демонстрацiю. Вечеромъ этого дня я зашелъ къ Горькому съ однимъ моимъ старымъ другомъ, уже упомянутымъ мною композиторомъ и пiанистомъ Корещенко, впослѣдствiи, какъ я слышалъ, погибшимъ отъ голода при большевикахъ. На квартирѣ Горькаго ждали не то обыска, не то арестовъ. Повидимому, сдаться такъ просто они не хотѣли, и въ квартире писателя дежурило человѣкъ 12 молодыхъ людей, преимущественно кавказцевъ, вооруженныхъ наганами и другими этого-же рода инструментами, названiя которыхъ я не зналъ, такъ какъ я играю на другихъ… Было среди этихъ молодыхъ людей и нѣсколько русскихъ. Всѣмъ имъ мы пожали руки, и когда они потомъ просили насъ пѣть — мы съ удовольствiемъ имъ пѣли. Пѣсня всегда звучитъ прекрасно. Вечеръ вышелъ дѣйствительно отличный, несмотря на тревогу, волновавшую домъ и собравшихся въ немъ людей… Черезъ много лѣтъ, уже во время власти большевиковъ, мнѣ пришлось быть въ Кремлѣ въ квартире поэта Демьяна Бѣднаго. Пришелъ Ленинъ. Когда, здороваясь съ нимъ, я сказалъ, что очень радъ съ нимъ познакомиться, вождь мiрового пролетариата посмотрѣлъ на меня пристально и сказалъ: