Страница 30 из 65
Вспоминается Исаакъ Левитанъ. Надо было посмотрѣть его глаза. Такихъ другихъ глубокихъ, темныхъ, задумчиво-грустныхъ глазъ я, кажется, никогда не видѣлъ. Всякiй разъ, когда я на эстрадѣ пою на слова Пушкина романсъ Рубинштейна:
я почти всегда думаю о Левитанѣ. Это онъ ходитъ въ лѣсу и слушаетъ свирѣли звукъ унылый и простой. Это онъ — пѣвецъ любви, пѣвецъ печали. Это онъ увидѣлъ какую-нибудь церковку, увидѣлъ какую-нибудь тропинку въ лѣсу, одинокое деревцо, изгибъ рѣки, монастырскую стѣну, — но не протокольно взглянули на все это грустные глаза милаго Левитана. Нѣтъ, онъ вздохнулъ и на тропинкѣ, и у колокольни, и у деревца одинокаго, и въ облакахъ вздохнулъ…
И странный Врубель вспоминается. Демонъ, производивши впечатлѣнiе педанта! Въ тяжелые годы нужды онъ въ соборахъ писалъ архангеловъ, и, конечно, это они, архангелы, внушили ему его демоновъ. И писалъ же онъ своихъ демоновъ! крѣпко, страшно, жутко и неотразимо. Я не смѣю быть критикомъ, но мнѣ кажется, что талантъ Врубеля былъ такъ грандiозенъ, что ему было тѣсно въ его тщедушномъ тѣлѣ. И Врубель погибъ отъ разлада духа съ тѣломъ. Въ его задумчивости, дѣйствительно, чувствовался трагизмъ. Отъ Врубеля мой «Демонъ». Онъ же сдѣлалъ эскизъ для моего Сальери, затерявшiйся, къ несчастью, гдѣ-то у парикмахера или театральнаго портного…
Вспоминается Полѣновъ — еще одинъ замѣчательный поэтъ въ живописи. Я бы сказалъ, дышешь и не надышешься на какую нибудь его желтую лилiю въ озерѣ. Этотъ незаурядный русскiй человѣкъ какъ то сумѣлъ распредѣлить себя между россiйскимъ озеромъ съ лилiей и суровыми холмами Iерусалима, горючими песками азiатской пустыни. Его библейскiя сцены, его первосвященники, его Христосъ — какъ могъ онъ совмѣстить въ своей душѣ это красочное и острое величiе съ тишиной простого русскаго озера съ карасями? Не потому-ли, впрочемъ, и надъ его тихими озерами вѣетъ духъ божества?…
Ушли изъ жизни всѣ эти люди. Изъ славной московской группы русскихъ художниковъ съ нами, здѣсь, въ Парижѣ, здравствуетъ одинъ только Констанитнъ Коровинъ, талантливѣйшiй художникъ и одинъ изъ обновителей русской сценической живописи, впервые развернувшiй свои силы также въ оперѣ Мамонтова, въ концѣ прошлаго вѣка.
Музыкальная молодежь моего поколонiя жила какъ то врозь. Объяснялось это тѣмъ, что намъ очень много дали старики. Богатый ихъ наслѣдiемъ, каждый изъ молодыхъ могъ работать самостоятельно въ своемъ углу. Но не въ такомъ положенiи были эти самые старики. Отъ предыдущихъ музыкальныхъ поколѣнiй они получили наслѣдство, не столь богатое. Былъ Глинка, генiальный музыкантъ, былъ потомъ Даргомыжскiй и Сѣровъ. Но собственно русскую народную музыку имъ приходилось творить самимъ. Это они добрались до народныхъ корней, гдѣ потъ и кровь. Приходилось держаться другъ за друга, работать вмѣстѣ. Дружно жили поэтому старики. Хорошiй былъ «коллективъ» знаменитыхъ нашихъ композиторовъ въ Петербургѣ. Вотъ такiе коллективы я понимаю!.. Встрѣчу съ этими людьми въ самомъ началѣ моего артистическаго пути я всегда считалъ и продолжаю считать однимъ изъ большихъ подарковъ мнѣ судьбы.
Собирались музыканты большей частью то у В.В.Стасова, ихъ вдохновителя и барда, то у Римскаго-Корсакова на Загородномъ проспектѣ. Квартира у великаго композитора была скромная. Большiе русскiе писатели и большiе музыканты жили не такъ богато, какъ — извините меня — живутъ пѣвцы… Маленькая гостиная, немного стульевъ и большой рояль. Въ столовой — узкiй столъ. Сидимъ мы, бывало, какъ шашлыкъ, кусочекъ къ кусочку, плечо къ плечу — тѣсно. Закуска скромная. А говорили мы о томъ, кто что сочинилъ, что кому хорошо удалось, что такой балетъ поставленъ хорошо, а такая то опера — плохо: ее наполовину сократилъ Направникъ, который, хотя и хорошiй дирижеръ, но иногда жестоко не понимаетъ, что дѣлаетъ… А то запевали хоромъ: Римскiй-Корсаковъ, Цезарь Кюи, Феликсъ Блюменфельдъ, другiе и я.
Большое мое огорченiе въ жизни, что не встрѣтилъ Мусоргскаго. Онъ умеръ до моего появленiя въ Петербургѣ. Мое горе. Это все равно, что опоздать на судьбоносный поѣздъ. Приходишь на станцiю, а поѣздъ на глазахъ у тебя уходитъ — навсегда!
Но къ памяти Мусоргскаго относились въ этой компанiи съ любовью, съ горделивой любовью. Уже давно понимали, что Мусоргскiй — генiй. Недаромъ Римскiй-Корсаковъ съ чисто-религiознымъ усердiемъ работалъ надъ Борисомъ Годуновымъ, величайшимъ наслѣдiемъ Мусоргскаго. Многiе теперь насѣдаютъ на Римскаго-Корсакова за то, что онъ де «исказилъ Мусоргскаго». Я не музыкантъ, но по скромному моему разумѣнiю, этотъ упрекъ считаю глубоко несправедливымъ. Ужъ одинъ тотъ матерiальный трудъ, который Римскiй-Корсаковъ вложилъ въ эту работу, удивителенъ и незабываемъ. Безъ этой работы мiръ, вѣроятно, и по сiю пору едва ли узналъ бы «Бориса Годунова». Мусоргскiй былъ скроменъ: о томъ, что Европа можетъ заинтересоваться его музыкой, онъ и не думалъ. Музыкой онъ былъ одержимъ. Онь писалъ потому, что не могъ не писать. Писалъ всегда, всюду. Въ петербургскомъ кабачкѣ «Малый Ярославецъ», что на Морской, одинъ въ отдѣльномъ кабинет пьетъ водку и пишетъ музыку. На салфеткахъ, на счетахъ, на засаленныхъ бумажкахъ… «Тряпичникъ» былъ великiй. Все подбиралъ, что была музыка. Тряпичникъ понимающiй. Окурокъ, и тотъ у него съ ароматомъ. Ну, и столько написалъ въ «Борисѣ Годуновѣ», что, играй мы его, какъ онъ написанъ Мусоргскимъ, начинали бы въ 4 часа дня и кончали бы въ 3 часа ночи. Римскiй-Корсаковъ понялъ и сократилъ, но все цѣнное взялъ и сохранилъ. Ну, да. Есть погрешности. Римскiй-Корсаковъ былъ чистый классикъ, диссонансовъ не любилъ, не чувствовалъ. Нѣтъ, вернее, чувствовалъ болезненно. Параллельная квинта или параллельная октава уже причиняли ему непрiятность. Помню его въ Париже послѣ «Саломеи» Рихарда Штрауса. Ведь, заболѣлъ человѣкъ отъ музыки Штрауса! Встрѣтилъ я его послѣ спектакля въ кафе де ля Пэ — буквально захворалъ. Говорилъ онъ немного въ носъ: «Вѣдь это мерзость. Ведь это отвратительно. Тело болитъ отъ такой музыки!» Естествено, что онъ и въ Мусоргскомъ кое на что поморщился. Кроме того, Римскiй-Корсаковъ былъ петербужцемъ и не все московское принималъ. А Мусоргскiй былъ по духу москвичемъ насквозь. Конечно, петербуржцы тоже глубоко понимали и до корней чувствовали народную Россiю, но въ москвичахъ было, пожалуй, больше бытовой почвенности, «черноземности». Они, такъ сказать, носили еще косоворотки… Вообще, наши музыкальные классики въ глубине души, при всемъ ихъ преклоненiи передъ Мусоргскимъ, всѣ нѣсколько отталкивались отъ его слишкомъ густого для нихъ «реализма».
Дѣйствительно, Мусоргскаго обыкновенно опредѣляютъ, какъ великаго реалиста въ музыке. Такъ часто говорятъ о немъ и его искреннiе поклонники. Я не настолько авторитетенъ въ музыке, чтобы увѣренно высказывать по этому поводу мое мненiе. Но на мое простое чувство певца, воспринимающаго музыку душою, это определенiе для Мусоргскаго узко и ни въ какой мѣрѣ не обнимаетъ всего его величiя. Есть такiя творческiя высоты, на которыхъ всѣ формальные эпитеты теряютъ смыслъ или прiобретаютъ только второстепенное значенiе. Мусоргскiй, конечно, реалистъ, но вѣдь сила его не въ томъ, что его музыка — реалистична, а въ томъ, что его реализмъ — музыка въ самомъ потрясающемъ смыслѣ этого слова. За его реализмомъ, какъ за завѣсой, цѣлый мiръ проникновенiй и чувствъ, которыя въ реалистическiй планъ никакъ не войдутъ. Какъ для кого, — лично для меня даже Варлаамъ, какъ будто насквозь реалистически — впрямь, «перегаромъ водки» отъ него тянетъ — не только реализмъ, а еще и нѣчто другое: тоскливое и страшное въ музыкальной своей безпредѣльности…