Маска и душа

Послѣ разговора съ Дальскимъ я еще съ большей страстью занялся изученiемъ милой «Блохи» и рѣшил отнынѣ учиться сценической правдѣ у русскихъ драматическихъ актеровъ.

Въ мои свободные вечера я уже ходилъ не въ оперу, а въ драму. Началось это въ Петербургѣ и продолжалось въ Москвѣ. Я съ жадностью высматривалъ, какъ ведутъ свои роли наши превосходные артисты и артистки. Савина, Ермолова, Федотова, Стрѣльская, Лешковская, Жулева, Варламовъ, Давыдовъ, Ленскiй, Рыбаковъ, Макшеевъ, Дальскiй, Горевъ и, въ особенности, архи-генiальнѣйшая Ольга Осиповна Садовская. Если Элеонора Дузэ на сценѣ почти никогда не была актрисой, а тѣмъ именно лицомъ, которое она изображала, то Ольга Садовская, кажется мнѣ, въ этомъ смыслѣ была еще значительнѣе. Всѣ большiе актеры императорской сцены были одинъ передъ другимъ на плюсъ, но Садовская раздавила меня одинъ разъ на всю жизнь. Надо было видѣть, что это была за сваха, что это была за ключница, что это за офицерская была вдова.

— И какъ это вы, Ольга Осиповна, — робко спросилъ я ее разъ — можете такъ играть?

— А я не играю, милый мой Федоръ.

— Да какъ же не играете?

— Да такъ. Вотъ я выхожу да и говорю. Такъ же я и дома разговариваю. Какая я тамъ, батюшка, актриса! Я со всѣми, такъ разговариваю.

— Да, но ведь, Ольга Осиповна, все же это же сваха.

— Да, батюшка, сваха!

— Да теперь и свахъ то такихъ нѣтъ. Вы играете старое время. Какъ это вы можете!

— Да ведь, батюшка мой, жизнь то наша она завсегда одинаковая. Ну, нѣтъ теперь такихъ свахъ, такъ другiя есть. Такъ и другая будетъ разговаривать, какъ она должна разговаривать. Ведь языкъ то нашъ русскiй богатый. Вѣдь на немъ всякая сваха хорошо умѣетъ говорить. А какая сваха — это ужъ, батюшка, какъ хочетъ авторъ. Автора надо уважать и изображать того ужъ, кого онъ захочетъ.

Садовская не держала голоса въ маскѣ, не опиралась на грудь, но каждое слово и каждую фразу окрашивала въ такую краску, которая какъ разъ, именно, была нужна. Выходила Садовская на сцену, и сейчасъ же всѣ чувствовали, что то, что она даетъ, есть квинтъ-эссенцiя свахи, всѣмъ свахамъ сваха, что убѣдительнѣе, правдивѣе и ярче этого сдѣлать уже невозможно.

Русская драма производила на меня такое сильное впечатлѣнiе, что не разъ мнѣ казалось, что я готовъ бросить оперу и попытать свои силы на драматической сценѣ. Говорю — казалось, потому, что это чувство было, конечно, обманное. Къ оперѣ меня крѣпко привязывали всѣ тяготѣнiя моей души, которая, по пушкинскому выражение, была уже «уязвлена» музыкою навсегда…

Дирекцiя, между тѣм, готовила репертуаръ будущаго сезона. Позвалъ меня опять главный режиссеръ Кондратьевъ.

— Вотъ тебѣ, Шаляпинъ, клавиръ «Юдифи». Попробуй за лѣто приготовить Олоферна.

Роль Олоферна въ «Юдифи» Серова — роль необыкновенной силы, трудная и интересная — какая соблазнительная приманка!

Я снова ожилъ душей, и все, что я думалъ плохого объ Императорской сценѣ, показалось мнѣ несправедливыми

Съ радостью захватилъ я съ собой клавиръ «Юдифи» и веселый направился къ себѣ домой, въ мой богемный «Палэ-Рояль» на Пушкинской улицѣ, съ намѣренiемъ посвятить лѣто изученiю роли Олоферна. Но судьба готовила мнѣ, повидимому, иной путь. Я уже собирался на лѣтнюю квартиру въ одинъ изъ пригородовъ Петербурга, какъ неожиданно получилъ приглашение поѣхать въ Нижнiй-Новгородъ пѣть въ оперномъ театрѣ знаменитой Нижегородской ярмарки. Всякiй актеръ любить путешествовать. Приверженъ этой слабости и я. Забывъ ассирiйскаго военачальника и клавиръ «Юдифи», я съ величайшей охотой направился въ Нижнiй-Новгородъ — милый, прiятный, какой-то родной русскiй городъ со стариннымъ Кремлемъ, стоящимъ на горѣ при слiянiи двухъ прекраснѣйшихъ русскихъ рѣкъ — Волги и Оки.

Необыкновенное количество мачтъ, пароходовъ, баржъ запрудили подступы къ городу, а ярмарка гудѣла всевозможнейшими звуками, какiе только могъ представить себѣ человѣкъ до изобретенiя радiо. На ярмарке яркiя краски Россiи смѣшались съ пестрыми красками мусульманскаго востока. Просторно, весело, разгульно текла жизнь великаго торжища. Мнѣ все это сильно понравилось.

Театръ оказался хорошимъ, прiятнымъ. Новый, только-что отстроенный. Директрисой оперы являлась г-жа Винтеръ, но за нею, какъ я скоро же узналъ, стоялъ извѣстный московскiй строитель желѣзныхъ дороѣ Савва Ивановичъ Мамонтовъ. Мнѣ было всего 23 года, жизнь я зналъ мало, и когда меня представили Мамонтову, сказавъ, что это извѣстный меценатъ, я не сразу понялъ, что это такое — меценатъ?

Мнѣ объяснили: этотъ миллiонеръ сильно любить искусство, музыку и живопись, артистовъ и художниковъ. Самъ въ свободное время сочиняеть все, что угодно, и тратитъ большiя деньги на поощренiе искусства, въ которомъ знаетъ толкъ. Хотя оффицiальной хозяйкой оперы считается какъ будто г-жа Винтеръ, — настоящiй хозяинъ предпрiятiя С.И.Мамонтовъ: его деньги, его энергiя, его вкусъ.

Я еще не подозрѣвалъ въ ту минуту, какую великую роль сыграетъ въ моей жизни этотъ замѣчательный человѣкъ. Но на первыхъ же репетицiяхъ я сразу почувствовалъ разницу между роскошнымъ кладбищемъ моего Императорскаго театра съ его пышными саркофагами и этимъ ласковымъ зеленымъ полемъ съ простыми душистыми цвѣтами. Работа за кулисами шла дружно, незатейливо и весело. Не приходили никакiе чиновники на сцену, не тыкали пальцами, не морщили бровей. Прiятно поразили меня сердечныя товарищескiя отношенiя между актерами. Всякiй дружески совѣтовалъ другому все, что могъ со знанiемъ дѣла посовѣтовать, сообща обсуждали, какъ лучше вести ту или другую сцену — работа горѣла.

Сезонъ въ Нижнемъ-Новгородѣ былъ для меня вполнѣ счастливымъ. Смущало, правда, то, что болѣе старые и опытные артисты иногда говорили мнѣ:

— Хорошо играешь, Федоръ. Но въ оперѣ надо пѣть — это главное.

А я развѣ не пою? — спрашивалъ я себя и не совсѣмъ понималъ, что собственно они разумѣютъ. Другiе говорили еще, что интересный молодой человѣкъ Шаляпинъ, а вотъ только имѣетъ наклонность къ «шпагоглотательству». Это, вѣроятно, было синонимомъ петербургскаго «кривлянья». Правду сказать, съ «фольгой» я къ тому времени уже окончательно порвалъ. Въ бутафорiю и въ ея чудеса я уже окончательно не вѣрилъ. Я все настойчивѣе и тревожнѣе искалъ формы болѣе искренняго выраженiя чувства на сценѣ. Художественная правда безповоротно уже сдѣлалась моимъ идеаломъ въ искусствѣ. Вотъ это и было «шпагоглотательство», надъ которымъ иные изъ моихъ товарищей посмеивались.

Мнѣ казалось, что первый понялъ мои чувства и тяготѣнiя нашъ плѣнительный меценатъ. Замѣчу кстати, что Мамонтовъ готовился самъ быть пѣвцомъ, продѣлалъ въ Италiи очень солидную музыкальную подготовку и, кажется, собирался уже подписать контрактъ съ импрессарiо, когда телеграмма изъ Москвы внезапно изменила весь его жизненный планъ: онъ долженъ былъ заняться дѣлами дома Мамонтовыхъ. Былъ онъ и очень неплохимъ скульпторомъ. Вообще, это былъ человѣкъ очень хорошаго и тонкаго вкуса. Сочувствiе такого человѣка имѣло для меня очень большую ценность. Впрочемъ, о сочувственномъ отношенiи къ моей работѣ Мамонтова я догадывался инстинктомъ. Онъ прямо не выражалъ мнѣ ни одобренiя, ни порицанiя, но часто держалъ меня въ своей компанiи, приглашалъ обѣдать, водилъ на художественную выставку. Во время этихъ посѣщенiй выставки онъ проявлялъ заметную заботу о развитiи моего художественнаго вкуса. И эта мелочь говорила мнѣ больше всего остального, что Мамонтовъ интересуется мною, какъ художникъ интересуется матерiаломъ, который ему кажется цѣннымъ.

Вкусъ, долженъ я признаться, былъ у меня въ то время крайне примитивный.

— Не останавливайтесь, Феденька, у этихъ картинъ — говоритъ бывало Мамонтовъ. — Это всѣ плохiя.

Я недоуменно пялилъ на него глаза.

— Какъ же плохiя, Савва Ивановичъ. Такой, вѣдь, пейзажъ, что и на фотографiи такъ не выйдеть.

— Вотъ это и плохо, Феденька, — добродушно улыбаясь, отвтѣчалъ Савва Ивановичъ. — Фотографiй не надо. Скучная машинка.

И онъ велъ меня въ отдѣльный баракъ, выстроенный имъ самимъ для произведенiй Врубеля.