Маска и душа

Прежде всего, актеры и, вообще, всѣ работники и слуги Императорскихъ театровъ были хорошо обезпечены. Актеръ получалъ широкую возможность спокойно жить, думать и работать. Постановки оперъ и балета были грандiозны. Тамъ не считали грошей, тратили широко. Костюмы и декорацiи были дѣлаемы такъ великолѣпно — особенно въ Марiинскомъ театрѣ — что частному предпринимателю это и присниться не могло.

Можетъ быть, Императорская опера и не могла похвастаться плеядами исключительныхъ пѣвцовъ и пѣвицъ въ одну и ту же пору, но все же наши россiйскiе пѣвцы и пѣвицы насчитывали въ своихъ рядахъ первоклассныхъ представителей вокальнаго искусства. На особенной высотѣ въ смыслѣ артистическихъ силъ стояли Императорскiе драматическiе театры, дѣйствительно блиставшiе плеядой изумительныхъ актеровъ, жившихъ въ одно и то же время. На очень большой высотѣ стоялъ и Императорскiй балетъ.

Наряду съ театрами существовали славныя Императорскiя Консерваторiи въ Петербургѣ и Москвѣ съ многочисленными отдѣленiями въ провинцiи, питавшiя оперную русскую сцену хорошо подготовленными артистами, и, въ особенности, музыкантами. Существовали и Импера-тороая Драматическiя школы. Но исключительно богато была поставлена Императорская балетная школа. Мальчики и дѣвочки, въ нѣжномъ возрастѣ принимаемые въ спецiальныя балетныя школы, жили въ нихъ всѣ интернами, и, помимо спецiальнаго балетнаго курса, проходили въ самихъ стѣнахъ этихъ школъ еще и общеобразовательный курсъ по полной гимназической программѣ.

Въ какой другой странѣ на свѣтѣ существуютъ столь великолепно поставленныя учрежденiя? Въ Россiи же они учреждены болѣе ста лѣтъ тому назадъ. Неудивительно, что никакiя другiя страны не могутъ конкурировать съ Россiей въ области художественнаго воспитанiя актера.

Бывали и у насъ, конечно, плохiе спектакли — плохо пѣли или плохо играли, — но безъ этого не проживешь. То артистическое убожество, которое приходится иногда видѣть въ серьезныхъ первоклассныхъ европейскихъ и американскихъ театрахъ, на Императорской сценѣ просто было немыслимо. Оно, впрочемъ, рѣдко встрѣчалось даже въ среднемъ провинцiальномъ русскомъ театрѣ… Вотъ почему, когда въ Европѣ слышишь первокласснаго скрипача, пiаниста или пѣвца, видишь замѣчательнаго актера, танцора или танцовщицу, то это очень часто артисты русскаго воспитанiя.

Мнѣ непрiятно, что только что сказанное звучитъ какъ бы бахвальствомъ. Эта непривлекательная черта присуща, къ сожалѣнiю, русскому человѣку — любитъ онъ не въ мѣру похвастаться своимъ. Но у меня къ этому нѣтъ склонности. Я просто утверждаю факты, какъ они есть.

Понятно, съ какимъ энтузiазмомъ, съ какой вѣрой я вступилъ въ этотъ заветный рай, какимъ мнѣ представлялся Марiинскiй театръ. Здѣсь — мечталось мнѣ — я разовью и укреплю дарованныя мнѣ Богомъ силы. Здѣсь я найду спокойную свободу и подлинное искусство. Передо мною, во истину, разстилался въ мечтахъ млечный путь театра.

Марiиискiй театръ въ новомъ басѣ не нуждался. Въ труппѣ было, кажется, цѣлыхъ десять басовъ. Такъ что приглашенiе меня въ труппу нельзя было считать техническимъ. Оно могло быть оправдано только художественной заботой о развитiи молодого таланта, какимъ меня, очевидно, признавали. Я думаю, что оно по существу такъ и было. Не нуженъ былъ труппѣ басъ, но былъ желателенъ новый свѣжiй артистъ, котораго желали поощрить въ интересахъ искусства вообще, и Марiинскаго театра въ частности. Естественно, что я имѣлъ основанiе и право надѣяться, что на знаменитой сценѣ Марiинскаго театра я найду и серьезное вниманiе къ моей артистической индивидуальности, и разумное художественное руководство, и, наконецъ, просто интересную работу. Къ глубокому моему отчаянiю, я очень скоро убѣдился, что въ этомъ мнимомъ раю больше змiй, чѣмъ яблокъ. Я столкнулся съ явленiемъ, которое заглушало всякое оригинальное стремленiе, мертвило все живое, — съ бюрократической рутиной. Господству этого чиновничьяго шаблона, а не чьей нибудь злой волѣ, я приписываю рѣшительный неуспѣхъ моей первой попытки работать на Императорской сценѣ.

Что мнѣ прежде всего бросилось въ глаза на первыхъ же порахъ моего вступленiя въ Марiинскiй театръ, это то, что управителями труппы являются вовсе не наиболѣе талантливые артисты, какъ я себѣ наивно это представлялъ а какiе то странные люди съ бородами и безъ бородъ, въ вицъ-мундирахъ съ золотыми пуговицами и съ синими бархатными воротниками. Чиновники. А тѣ боги, въ среду которыхъ я благоговѣйно и съ чувствомъ счастья вступалъ, были въ своемъ большинствѣ людьми, которые пѣли на всѣ голоса одно и то же слово: «слушаюсь!» Я долго не могъ сообразить, въ чѣмъ тутъ дѣло. Я не зналъ, какъ мнѣ быть. Почувствовать ли обиду или согласиться съ положенiемъ вещей, войти въ кругъ и быть, какъ всѣ. Можетъ быть, думалъ я, этотъ порядокъ какъ разъ и необходимъ для того, чтобы открывшiйся мнѣ рай могъ существовать. Актеры — люди, служащiе по контракту: надо же, чтобы они слушались своихъ хозяевъ. А хозяева то ужъ, навѣрное, заботятся о правильномъ уходѣ за древомъ познанiя и древомъ жизни нашего рая. Но одинъ странный случай скоро далъ мнѣ понять, что чиновные хозяева представляютъ въ театрѣ исключительно принципъ власти, которому подчиняютъ всѣ другiя соображенiя, въ томъ числѣ и художественныя.

Въ театрѣ разучивали новую оперу Н.А.Римскаго-Корсакова «Ночь подъ Рождество» — по Гоголю. Мнѣ была въ этой оперѣ поручена маленькая роль Панаса. Тутъ я въ первый разъ встретился съ Римскимъ-Корсаковымъ. Этотъ музыкальный волшебникъ произвелъ на меня впечатлѣнiе очень скромнаго и застѣнчиваго человѣка. Онъ имѣлъ старомодный видъ. Темная борода росла, какъ хотѣла, прикрывая небрежный черный галстучекъ. Онъ былъ одѣтъ въ черный сюртукъ стариннаго покроя, и карманы брюкъ были по старинному расположены горизонтально.

На носу онъ носилъ двѣ пары очковъ — одну надъ другой. Глубокая складка между бровей казалась скорбной. Былъ онъ чрезвычайно молчаливъ. Приходилъ, какъ мы всѣ, въ партеръ и то садился ближе къ дирижеру Направнику, то отходилъ въ сторонку и садился на скамеечку, молча и внимательно наблюдая за репетицiей.

Почти на каждой репетицiи Направникъ обращался къ композитору съ какимъ нибудь замѣчанiемъ и говорилъ:

— Я думаю, Николай Андреевичъ, что этотъ актъ имѣетъ много длиннотъ, и я вамъ рекомендую его сократить.

Смущенный Римскiй-Корсаковъ вставалъ, озабоченно подходилъ къ дирижерскому пюпитру и дребезжащимъ баскомъ въ носъ виновато говорилъ:

— По совѣсти говоря, не нахожу въ этомъ актѣ длиннотъ.

И робко пояснялъ:

— Конструкция всей пьесы требуетъ, чтобы именно тутъ было выражено музыкально то, что служить основанiемъ дальнѣйшаго дѣйствiя…

Методическiй холодный голосъ Направника отвѣчалъ ему съ педантическимъ чешскимъ акцентомъ:

— Можетъ быть, вы и правы, но это ваша личная любовь къ собственному произведенiю. Но нужно же думать и о публикѣ. Изъ моего длиннаго опыта я замѣчаю, что тщательная разработка композиторами ихъ произведенiй затягиваетъ спектакль и утомляетъ публику.

Я это говорю потому, что имѣю къ вамъ настоящую симпатiю. Надо сократить.

Все это, можетъ быть, и такъ, но послѣднимъ и рѣшающимъ аргументомъ въ этихъ спорахъ неизмѣнно являлась ссылка на то, что:

— Директоръ Всеволожскiй рѣшительно возстаетъ противъ длиннотъ русскихъ композиторовъ.

И туть я уже понималъ, что какъ бы ни симпатизировалъ Направникъ Римскому-Корсакову съ одной стороны, какъ бы ни былъ художественно правъ композиторъ, съ другой, — рѣшаетъ вопросъ не симпатия и не авторитетъ генiя, а личный вкусъ Директора — самаго большого изъ чиновниковъ, который не выноситъ «длиннотъ русскихъ композиторовъ».

Но не только русскихъ «длиннотъ» не выносилъ И.А.Всеволожскiй — онъ не выносилъ русской музыки вообще. Объ этомъ я узналъ изъ самаго авторитетнаго источника, когда въ первый разъ на Марiинской сценѣ игралъ роль Сусанина въ «Жизни за Царя». Костюмъ этого крѣпкаго сѣвернаго русскаго мужика, принесенный мнѣ завѣдующимъ гардеробомъ, представлялъ собою нѣчто похожее ни sortie de bal. Вмѣсто лаптей принесли красные сафьянные сапоги.