Страница 90 из 125
1 Ср. обо всем этом в работах: В и г поиf. — In: „Nouv. Journ. Asiat.", IV. S.221; L оw. Siamesische Grammatik, S. 21, 66–70; Carey. Barmanische Gramm. S.120–141, § 10–56; R ёm иs a t. Chinesische Gramm., S. 50, № 113–115, S.116, № 309, 310;, Asiat. res", X, S. 245. Если Ремюза рассматривает эти счетные слова в разделе о старом стиле, то это, по-видимому, объясняется какими-то другими причинами, поскольку они, собственно, характерны лишь для нового стиля.
тиках такие счетные слова иногда также называют частицами. По происхождению, однако, все они — существительные.
Из всего изложенного выше следует, что если, в том что касается обозначения грамматических отношений посредством особых звуков, а также слоговой протяженности слов, китайский и санскритский языки рассматривать как крайние пункты, то в языках, расположенных между ними, как в тех, которые отделяют слоги друг от друга, так и в тех, которые несовершенным образом стремятся к соединению слогов, наблюдается постепенно возрастающая склонность к явному грамматическому обозначению и к более свободной слоговой протяженности. Не делая выводов исторического порядка, я ограничился здесь показом этого соотношения в целом и описанием отдельных его видов.
ВИЛЬГЕЛЬМ ФОН ГУМБОЛЬДТ
Статьи и фрагменты
О мышлении и речи [89]
Сущность мышления состоит в рефлексии, то есть в различении мыслящего и предмета мысли.
Чтобы рефлектировать, дух должен на мгновение остановиться в своем продвижении, объединить представляемое в единство и, таким образом, подобно предмету, противопоставиться самому себе.
3. Построенные таким способом единства он сравнивает затем друг с другом, и разделяет, и соединяет их вновь по своей надобности.
Сущность мышления состоит и в разъятии своего собственного целого; в построении целого из определенных фрагментов своей деятельности; и исе эти построения взаимно объединяются как объекты, противопоставляясь мыслящему субъекту.
Никакое мышление, даже чистейшее, не может осуществиться иначе, чем в общепринятых формах нашей чувственности; только в них мы можем воспринимать и запечатлевать его.
Чувственное обозначение единств, с которыми связаны определенные фрагменты мышления для противопоставления их как частей другим частям большого целого, как объектов субъектам, называется в широчайшем смысле слова языком.
Язык начинается непосредственно и одновременно с первым актом рефлексии, когда человек из тьмы страстей, где объект поглощен субъектом, пробуждается к самосознанию — здесь и возникает слово, а также первое побуждение человека к тому, чтобы внезапно остановиться, осмотреться и определиться.
В поисках языка человек хочет найти знак, с помощью которого он мог бы посредством фрагментов своей мысли представить целое как совокупность единств.
Очертания покоящихся друг рядом с другом вещей легко сливаются и для воображения, и для глаза. Напротив, течение вре-
менп рассекается, как границей, настоящим моментом на прошлое и будущее. Никакое слияние невозможно между сущим и уже не сущим.
Рассмотренный непосредственно и сам по себе глаз мог бы воспринимать только границы между различными цветовыми пятнами, а не очертания различных предметов. К определению последних можно прийти либо с помощью осязающей, ощупывающей пространственное тело руки, либо через движение, при котором один предмет отделяется от другого. Все свои аналогические выводы глаз основывает на первом или на втором.
Из всех изменений во времени самые разительные производит голос. Выходя из человека вместе с оживляющим его дыханием, звуки являются также кратчайшими и в высшей степени полными жизни и волнующими.
Следовательно, языковые знаки — это обязательно звуки, и по скрытому чувству аналогии, входящему в число всех человеческих способностей, человек, отчетливо сознавая какой-либо предмет отличным от самого себя, должен сразу же произнести звук, его обозначающий.
Та же аналогия работает и дальше. Когда человек подыскивал языковые знаки, его рассудок был занят работой по различению. Далее он строил целое, которое было не вещами, но понятиями, допускающими свободную обработку, вторичное разъединение и новое слияние. В соответствии с этим и язык выбирал артикулированные звуки, состоящие из элементов, которые способны участвовать в многочисленных новых комбинациях.
Такие звуки больше нигде в природе не встречаются, потому что все, кроме человека, побуждают своих сородичей не к пониманию через со-мышление, а к действию через со-ощущение.
Ни один грубый природный звук человек не принимает в свою речь, но строит подобный ему артикулированный.
Итак, хотя чувство везде сопровождает даже самого образованного человека, он тщательно отличает свой экспрессивный крик от языка. Если он настолько взволнован, что не может и подумать отделить предмет от самого себя даже в представлении, у него вырывается природный звук; в противоположном случае он говорит и только повышает тон по мере роста своего аффекта.
Лаций и Эллада [90]
Большая часть обстоятельств, сопровождающих жизнь нации, — места обитания, климат, религия, государственное устройство, нравы и обычаи, — от самой нации могут быть в известной степени отделены, возможно, они могут быть обособлены. И только одно явление совсем иной природы — дыхание, сама душа нации — язык — возникает одновременно с ней. Работа его протекает в определенно очерченном круге, и рассматриваем мы его как деятельность или как продукт деятельности.
Всякое изучение национального своеобразия, не использующее язык как вспомогательное средство, было бы напрасным, поскольку только в языке запечатлен весь национальный характер, а также в нем как в средстве общения данного народа исчезают индивидуальности, с тем чтобы проявилось всеобщее.
Действительно, индивидуальный характер может преобразоваться в национальный только двумя путями — через общее происхождение и через язык. Происхождение само по себе не представляется действенным фактором, пока нация не сформировалась посредством языка. В ином случае мы лишь изредка можем видеть, что дети несут в себе особенности своего отца, и даже целое поколение — особенности своего рода.
Язык — это удобное средство для создания характера, посредник между фактом и идеей; он основан на общеобязательных, но в лучшем случае смутно осознаваемых принципах, и в большинстве случаев складывается из уже имеющегося запаса, поэтому представляет собой инструмент не только для сравнения многих наций, но и для обнаружения их взаимодействия.
Здесь мы должны для начала кратко исследовать особенности греческого языка и обсудить, насколько определили они греческий характер или же насколько последний в них отразился.
Если изображение характера индивида или же нации оказывается трудным делом, то еще более трудным покажется нам описание характера языка. Всякий, кто возьмется за это, убедится вскоре, что, захотев сказать что-либо общее, он испытывает неуверенность, а если же углубится в частности, четкие образы ускользнут от него, подобно тому как облако, скрывающее вершину горы, кажется издалека имеющим ясные очертания, но превращается в туман, как только вступаешь в него. Чтобы удачно избежать этих трудностей, необходимо сделать более подробное отступление о языке вообще и о возможных различиях между отдельными языками.
Весьма вредное влияние на интересное рассмотрение любого языкового исследования оказывает ограниченное мнение о том, что язык возник в результате договора и что слово есть не что иное, как знак для существующей независимо от него вещи или такового же понятия. Эта точка зрения, несомненно, верная до определенных границ, но не отвечающая истине за их пределами, становясь господствующей, убивает всякую одухотворенность и изгоняет всякую жизненность. Ей, этой точке зрения, мы обязаны столь часто повторяющимися общими местами: что изучение языка необходимо либо только для внешних целей, либо для произвольного развития еще не освоенных способностей, что лучший метод — тот, который кратчайшим путем ведет к механическому пониманию и употреблению языка, что все языки одинаково хороши, если ими владеть, что было бы лучше, если бы все народы говорили на одном и том же языке, — и прочими рассуждениями в этом роде.
89
Wilhelm von Humboi d t. lleber Denken und Sprechen, 1795.
90
Wilhelm von Humboldt. Latium und Hellas, 1806. (Фрагмент,С. 6-11.)