Страница 84 из 125
С течением времени, однако, ситуация с многосложностью изменилась. Ее нельзя не признавать как факт, наличествующий в развитых языках; оспаривается лишь наличие ее у корней. Вне этой сферы она, как следует предполагать — в целом и как очень часто можно показать на конкретных примерах— восходит к сложениям и тем самым утрачивает свою специфическую природу. Ибо отдельные элементы слова предстают перед нами как лишенные значения не просто потому, что мы не можем догадаться об их смысле, но часто в основе этого явления лежит также и нечто позитивное. Язык связывает между собой прежде всего действительно модифицирующие друг друга понятия. Затем он присоединяет к главному понятию другое, связанное с первым лишь метафорически или же относящееся лишь к части его значения. Так, например, китайский язык, чтобы в системе родства обозначить различие между старшими и младшими, использует слово «сын» в сложных названиях родства там, где не подходит указание ни на прямое родство, ни на пол, но лишь на возрастные различия. И если некоторые из таких понятий, в силу возможности, предоставленной им их более общей природой, часто превращались в элементы слова, предназначенные для спецификации понятий, то язык привыкает и к применению их в тех случаях, где их связь с главным понятием весьма далека и с трудом прослеживается или даже, в чем нужно прямо признаться, реально вообще отсутствует, а потому их значение фактически сводится к нулю. Явление, подобное тому, как язык, следуя общей аналогии, переносит употребление звуков со случаев, для которых они действительно нужны, на те случаи, в которых они не нужны вовсе, встречается также и в других сферах действия языка. Так, бесспорно то, что во многих флексиях санскритского склонения скрыты местоименные основы, но при этом в некоторых из них на самом деле нельзя найти причину выбора именно данной, а не какой-либо другой основы для того или иного падежа и нельзя даже объяснить, как местоименная основа вообще оказалась пригодной для выражения данного конкретного падежного отношения. Конечно, даже в самых ярких из подобных случаев могут существовать еще совершенно индивидуальные и тонкие связи между понятиями и звуком. Но они не мотивированы общей необходимостью, и даже если они не случайны, то распознаваемы лишь исторически, так что даже их наличие нами не осознается. Я намеренно не упоминаю здесь о заимствовании иностранных многосложных слов из одного языка в другой, поскольку если я прав в том, что здесь утверждалось, то многосложность таких слов никогда не является первоначальной и для языка, который их воспринимает, бессмысленность их отдельных элементов остается л и ш ь от н ос н те л в н о й.
Однако в неодносложных языках, хотя и в весьма различной степени, отмечается стремление, проистекающее из сочетания внутренних и внешних причин, к чистой многосложности, вне зависимости от еще осознаваемого или уже затемненного происхождения последней из словосложения. Язык в таком случае нуждается в звуковой протяженности для выражения простых понятий и растворяет в этой протяженности связанные элементарные понятия. Таким двусторонним путем возникает обозначение одного понятия несколькими слогами. Так, если китайский язык противостоит многосложности, а его письмо, очевидным образом основанное на этом противостоянии, в этом ему способствует, то другие языки проявляют противоположную склонность. В результате приверженности к благозвучию и стремления к ритмическим соотношениям они приходят к построению более крупного словесного целого. Далее, руководствуясь внутренним чувством, они начинают проводить различие между простыми сложениями, возникающими исключительно в речи, и такими, которые уже приближаются к выражению простого понятия несколькими слогами, значение каждого из которых в отдельности уже неизвестно или не принимается во внимание. Но так как в языке все всегда внутренне взаимосвязано, то и это, сначала кажущееся чисто чувственным, стремление покоится на более широкой и прочной основе, ибо этому явно способствует нацеленность духа на объединение в рамках одного слова как понятия, так и показателей его отношений. Язык же может, будучи истинно флективным, в действительности достичь этой цели либо, будучи агглютинирующим, остановиться на полпути. Исходным фактором является здесь та творческая сила, благодаря которой язык, если воспользоваться фигуральным выражением, выжимает из корня все, что относится к внутреннему и внешнему построению словоформы. Чем дальше простирается это творчество, тем большей становится интенсивность упомянутого стремления; чем раньше оно истощается, тем она становится меньшей. Однако в проистекающей из этого стремления звуковой протяженности слова необходимую границу определяет завершение этого стремления в соответствии с законами благозвучия. Как раз языки, наименее преуспевающие в сплочении слогов в единство, неритмично нанизывают большое количество слогов друг на друга, тогда как языки с завершенным стремлением к единству объединяют меньшее количество слогов, и притом более гармонично. И здесь также успехи внутренних и внешних процессов четко и точно соответствуют друг другу. Но во многих случаях самими понятиями обусловливаются усилия, направленные на то, чтобы некоторые из них оказались соединенными всего лишь с целью придания какому-либо простому понятию подобающего ему обозначения н чтобы не сохранилось даже воспоминания о первоначальном характере каждого из объединенных понятий. Возникающая таким образом многосложность, естественно, является тем более истинной, чем с большей действенностью сложное понятие доказывает свою простоту.
Среди случаев, о которых идет здесь речь, можно вычленить главным образом два различных класса. В одном из них понятие, уже данное в звуке, через присоединение второго понятия лишь уточняется или эксплицируется, так, чтобы в целом избежать неопределенности и нечеткости. Таким способом языка часто соединяют друг с другом понятия, совершенно одинаковые по смыслу или различающиеся лишь в нюансах, а также общие понятия со специальными, причем общие в этом случае часто в свою очередь являются производными от специальных, как это имеет место в китайском языке, где понятие 'бить' в такого рода сложениях почти всегда переходит в понятие 'делать'. К другому классу относятся случаи, когда из двух различных понятий действительно образуется третье, как, например, когда солнце называется 'глазом дня', молоко — 'водой груди' и т. д. У истоков первого класса сложений лежит сомнение в четкости используемого выражения или пылкое стремление к его удлинению. Сложения первого класса редко можно встретить в высокоразвитых языках, но они очень часты в языках, осознающих некоторую неопределенность своего строения. В случаях второго класса оба связываемые понятия представляют собой непосредствен пук) передачу воспринимаемого впечатления, то есть в своем специальном значении они являются собственно словами. По логике вещей они должны бы были оставаться раздельными. Но поскольку они обозначают только одну вещь, то разум требует их тесного объединения в языковой форме. И по мере того как растет его власть над языком, а последний утрачивает свое первоначальное восприятие, самые глубокомысленные и остроумные метафоры подобного рода теряют свою способность обратного воздействия и, какой бы ясной этимологически ни представлялась их первоначальная природа, начинают ускользать от внимания говорящих. Оба класса встречаются также и в односложных языках, хотя в них внутренняя потребность к соединению понятий не может преодолеть приверженности к разделению слогов.
Я думаю, что именно таким образом нужно понимать и оценивать в языках явления односложности и многосложности. Сейчас на нескольких примерах я попытаюсь подтвердить это общее рассуждение, которое я не мог прервать из-за необходимости перечисления фактов.
Уже в новом стиле китайского языка встречается значительное число слов, составленных из двух элементов таким образом, что сложение их преследует лишь цель образования третьего, простого понятия. При рассмотрении некоторых из них становится ясно, что добавление второго элемента не несет в себе никакого нового смысла, но осуществляется лишь по аналогии с действительно значимыми случаями. Расширение понятий и языков должно вести к тому, чтобы новые предметы получали обозначение посредством сравнения с другими, уже известными, и чтобы практика духа при образовании новых понятий воплощалась в языках. Этот метод должен и'ч'глкчыо:;ани. мать место более раннего, сводящегося к символической передаче впечатления при помощи аналогии, заключенной в членораздельных звуках. Но даже и более поздний метод у народов, обладающих большой живостью воображения и остротой чувственного восприятия, восходит к весьма глубокой старине, а потому языки, строй которых в основном свидетельствует об их юношеском возрасте, содержат большое количество слов, живописно передающих природу предметов. Новокитайскпп же язык даже обнаруживает здесь некоторые искажения, свойственные лишь более поздним культурам. Такие состоящие из двух элементов слова образуются здесь часто посредством в большей степени шутливо-остроумных, нежели истинно поэтических описаний предметов, в которых последние оказываются скрытыми, словно в загадках». Другой класс подобных слов на первый взгляд представляется весьма удивительным; имеются в виду те случаи, ког да два противопоставленных друг другу понятия в своем объединении выражают общее понятие, вбирающее в себя значение обоих компонентов, как, например, когда младшие н старшие братья, высокие и низкие горы обозначают братьев и горы вообще. Универсальность, выражаемая в таких случаях европейскими языками посредством определенного артикля, обозначается здесь более наглядно посредством противопоставленных друг другу крайностей и способом, не знающим исключений. Данный разряд слов, собственно, в большей мере является фигурой речи, чем способом языкового словообразования. Но в языке, в котором чисто грамматическое выражение столь часто оказывается материально вложенным в содержание речи, этот способ сложения справедливо относится именно к словообразованию. Впрочем, в ограниченном количестве подобные сложения встречаются во всех языках; в санскрите с ними сходен часто представленный в философской поэзии тип sthawarajangamam. В китайском к этому добавляется еще то обстоятельство, что в некоторых из таких случаев язык вообще не имеет слова для простого общего понятия и потому неизбежно должен прибегать к подобным парафразам. К примеру, возрастная характеристика неотделима от слова „брат", и можно сказать лишь „старшие и младшие братья", но не „братья " вообще. Эта особенность может восходить еще к более раннему, бескультурпому состоянию. Стремление наглядно представить в слове предмет с его свойствами и недостаток абстракции заставляют пренебрегать общим выражением, включающим в себя многие различия; индивидуальное чувственное восприятие опережает обобщенное восприятие рассудка. Это явление нередко и в американских языках. В китайском языке из совершенно противоположных соображений — как раз на основании искусной рассудочной практики — этот способ словосложений выдвигается на передний план еще и потому, что симметричное расположение понятий, в определенных отношениях противопоставленных друг другу, рассматривается как достоинство и изящество стиля, на что оказывает влияние также и природа письма, заключающего каждое понятие в один знак. Поэтому в речи намеренно стремятся к переплетению подобных понятий, и китайская риторика создала особую отрасль, заключающуюся в перечислении контрастирующих понятий языка, ибо никакое отношение не является столь же определенным, как отношение чистого противопоставления Старый китайский стиль не использует сложных слов — либо потому, что в древние времена они еще не могли возникнуть, что для некоторых из классов сложений вполне понятно, либо же потому, что этот строгий стиль, вообще в какой-то мере пренебрегавший всякой помощью рассудку со стороны языка, исключил их из своей сферы.