Страница 75 из 125
Если несовершенным языкам и недостает истинного единства принципа, который равномерно пронизывал бы их изнутри, все же из описанного здесь вытекает, что каждый такой язык тем не менее обладает прочно взаимосвязанными элементами и единством, вытекающим пусть не всегда из общей природы языка, но из своей особой индивидуальности. Никакой язык не был бы вообще мыслим без единства формы, и в процессе речи люди неизбежно скрепляют свой язык в такое единство. Это происходит всегда, когда язык изнутри либо извне пополняется новыми элементами, ибо в соответствии с глубочайшими принципами своей природы язык сплетает прочную сеть аналогий, в которой чужеродный элемент может закрепиться, лишь заняв определенную ячейку.
Изложенные здесь наблюдения, с одной стороны, показывают, какое многообразие различных строений характеризует человеческие языки, а с другой стороны — заставляют отказаться от мысли о возможности исчерпывающей классификации последних. Подобная классификация может быть осуществима, если она проводится с определенными целями и при выборе отдельных явлений в качестве оснований для подразделения языков, но наталкивается на непреодолимые трудности, если при более глубоком исследовании ставится задача подразделения языков также и в соответствии с их наиболее существенными признаками и их внутренней взаимосвязью с духовной индивидуальностью наций. Установление сколько- нибудь полной системы языковых взаимосвязей и различий, даже если бы ему не препятствовали только что названные трудности общего порядка, все же было бы невозможным при современном состоянии языкознания. Такой работе неизбежно должно бы было предшествовать значительное число исследований, до сих пор еще не осуществленных. Я уверен, что правильное проникновение в природу языка требует гораздо более продолжительных и углубленных исследований, чем те, которые до сих пор посвящались большинству языков.
Однако и среди неродственных языков, и в моментах, самым тесным образом связанных с духовной ориентацией, обнаруживаются различия, на основании которых как будто бы можно постулировать несколько действительно различных классов. Выше (см. § 34) я говорил о важности придания глаголу обозначений, формально характеризующих его истинную функцию. По этому признаку существуют различия между языками, которые по всем другим своим признакам, казалось бы, относятся к одной и той же стадии. Естественно, что партикульные языки (так можно назвать те языки, которые хотя и обозначают грамматические отношения слогами или словами, но либо вовсе не соединяют последние со знаменательными словами, либо же соединяют весьма слабым и легко расторжимым способом) не проводят коренного различия между именем и глаголом. Если они и имеют обозначения для отдельных разновидностей первого, то лишь относительно к определенным понятиям и в определенных случаях, но не в смысле последовательного грамматического разграничения. В таких языках поэтому нередко каждое слово может быть превращено в глагол и, напротив, почти каждая глагольная флексия одновременно может выступать как причастие. Но языки, которые в этом отношении сходны друг с другом, в свою очередь могут различаться тем, что одни вовсе не снабжают глагол особым выражением, которое характеризовало бы присущую ему функцию скрепления предложения, а другие делают это по меньшей мере путем присоединения к глаголу сокращенных или видоизмененных местоимений, тем самым сохраняя различие между местоимением и глагольным лицом, о чем уже не раз говорилось выше. К первым относятся, например, бирманский язык (насколько я могу о нем судить), кроме того, сиамский, маньчжурский и монгольский (поскольку в этих языках местоимения не сокращаются до аффиксов), языки южных островов и большинство остальных ма- лаиских языков западного архипелага; ко вторым относятся мексиканский, делаварский и другие американские языки. Благодаря тому, что мексиканский язык присоединяет к глаголу управляемое и управляющее местоимения, иногда в конкретном, иногда в общем значении, он действительно более одухотворенно выражает свойственную только глаголу функцию, направленную на остальные главные члены предложения. В языках первого типа субъект и предикат могут быть связаны только так, что глагольная функция оказывается выраженной лишь посредством добавления глагола 'быть'. Чаще всего, однако, оказывается, что и последний явно не выражен; то, что в языках этого типа называется глаголом, оказывается всего лишь причастием или глагольным именем и вполне может быть использовано как таковое, даже если при этом остаются обозначенными род глагола, время и наклонение. Под наклонением во всех этих языках понимаются лишь случаи применения понятий желания, опасения, возможности, долженствования и т. д. Чистое сослагательное наклонение этим языкам, как правило, чуждо. Выражаемое сослагательным наклонением неопределенное и зависимое установление, лишенное дополнительного материального значения, не может быть надлежащим образом обозначено в языках, не имеющих формального выражения для простого актуального полагания. С этим так называемым глаголом затем поступают более или менее аккуратно и объединяют его в словесное единство. Описанное здесь различие в точности совпадает с тем, которое имеет место при превращении глагола в описательный оборот либо при употреблении его в качестве живого единства. Первое есть в большей степени логически упорядоченная процедура, второе — чувственно-образная, и думается, что если проникнуть в своеобразие этих языков, то можно будет узнать, что происходит с духовным развитием народов, языкам которых свойственна только описательная процедура. Другие языки, как, напрймер, языки с закономерным устройством, пользуются обеими процедурами в зависимости от различных обстоятельств. По своей природе язык не может отказаться от чувственно- образного выражения глагольной функции без большого ущерба для себя. На самом деле даже у языков, которые, в чем надо чистосердечно признаться, страдают реальным отсутствием настоящего глагола, ущерб этот частично возмещается тем, что у большинства глаголов глагольная природа заключена уже в самом значении, и потому формальный недостаток компенсируется материально. Если же, как, например, в китайском языке, оказывается, что слова, которые могли бы совмещать обе функции — именную и глагольную, — в ходе употребления закрепляются только в одной из них или же указывают на свое глагольное либо именное значение посредством интонации, то это значит, что язык хотя и иным путем, но добился правильных результатов.
Среди всех языков, с которыми я знаком, ни в одном нет столь бедного формального обозначения глагольной функции, как в бирманском [68]. Кэри специально отмечает в своей грамматике, что в бир-
М а чеком языке глаголы употребляются почти исключительно в виде причастных форм; он добавляет, что этого достаточно для обозначения любого понятия, которое должно было бы быть выражено глаголом. В другом месте он вообще отрицает наличие в бирманском языке каких бы то ни было глаголов Но эта особенность становится совершенно понятной, если рассматривать ее во взаимосвязи с остальными характеристиками строения бирманского языка.
Корни бирманских слов никак не изменяются в результате присоединения грамматических слогов. Единственные изменения букв в этом языке — это превращение начальной придыхательной буквы в непридыхательную при ее редупликации, а также, в случае объединения двух односложных корней в одно слово или в случае словесного повтора — переход глухого начального согласного второго компонента в звонкий непридыхательный. В тамильском [69] языке также звуки k, t(как лингвальный, так и дентальный t) и р в середине слова переходят в g, dи b. Различие состоит лишь в том, что в тамильском согласный остается глухим, если он находится в середине слова в удвоенном виде, тогда как в бирманском озвончение происходит и в том случае, если первый из корней заканчивается согласным. Бирманский, таким образом, за счет большей изменчивости присоединяемого согласного достигает большего словесного единства
68
та, а произносят Byamma (J u d s о n, h. v.). Если это название истолковать в соответствии со значением его элементов, то оно обозначает сильную, крепкую породу людей. Ибо mran означает 'быстрый', а та — 'быть твердым, крепким, здоровым'. От этого туземного слова, без сомнения, произошли принятые в разных местах написания, обозначающие этот народ и эту страну, среди которых самое правильное — написание через а — Барма и бирманцы. Если Кэри и Джадсон пишут „Бурма" и „бурманцы", они имеют в виду наличие призвука у согласного, обозначая его при этом неверным, ныне уже не применяющимся способом. Ср. также В е г g h a u s. — См. „Asia, Gotha", 1832, I. Liefer., № 8. Hinterindien („Индокитай"), S. 77, и L e у d e n. — См. Asiat. res.", X, 232.
69
См. грамматику Андерсона в разделе об алфавите.