Избранные труды по языкознанию

выражать общезначимые категорические утверждения в отрыве и вне зависимости от всякой конкретной временной фиксации. Правильность этого наблюдения подтверждается массой примеров, особенно из нравственных сентенций „Хитопадеши". Но, строже продумав причину такого, на первый взгляд, поразительного применения этой категории, мы обнаружим, что она в подобных случаях самым недвусмысленным образом используется вместо конъюнктива, но способ выражения ее мы должны понимать как эллиптический. Вместо того, чтобы сказать: «Мудрец никогда не поступает иначе», говорят: «Мудрец поступил бы так…», понимая под этим опущенные слова: «…при любых обстоятельствах и во всякое время». Мне бы поэтому не хотелось, ввиду такого употребления, называть санскритский потенциалис „наклонением необходимости". Он кажется мне, скорее, совершенно чистыми прозрачным конъюнктивом, отграниченным от всех сопутствующих материальных понятий возможности, способности, долженствования и т. д. Своеобразие такого употребления заключается в домысливаемом эллипсисе, и так называемый потенциалис здесь можно видеть лишь в той мере, в какой этот последний преимущественно перед индикативом мотивируется именно эллипсисом. В самом деле, невозможно отрицать, что употребление конъюнктива (так сказать, через исключение всех других возможностей) здесь эффективней, чем употребление индикатива с его прямым высказыванием. Я подчеркиваю это потому, что важно удерживать и оберегать чистый и привычный смысл грамматических форм до тех пор, пока мы не вынуждены поступить противоположным образом.

1 Об этой замене одной грамматической формы другой я подробнее говорил в своей работе о возникновении грамматических форм („Труды Берлинской академии наук. Историко-филологическое отделение", 1822–1823, с. 404–407).

идет об определенных частных состояниях: ведь санскритские корневые слова никоим образом нельзя рассматривать ни как глаголы, ни даже как исключительно глагольные понятия. Будем ли мы искать причину такого неправильного развития-или неверного толкования одного из понятий языка как бы вовне, в звуковой форме, или внутри, в идеальном осмыслении, все равно этот ущерб нам придется отнести за счет недостаточности силы порождающей языковой способности. Запущенное с необходимой силой ядро не свернет из-за противодействующих помех со своего пути; так и идеальное содержание, осмысленное и проработанное с достаточной силой, развертывается с одинаковой полнотой вплоть до своих тончайших элементов, расчленяемых только посредством строжайшего разграничения.

В звуковой форме двумя главнейшими моментами, подлежащими рассмотрению, нам предстали обозначение понятий и законы построения речи (Redefiigung). То же имеет место и во внутренней, интеллектуальной сфере языка. Здесь, как и там, в обозначении наличествует два момента, смотря по тому, ищется ли выражение для индивидуальных предметов или для отношений, которые применяются к целой массе отдельных предметов, объединяя их под общим понятием, так что приходится различать собственно три случая. Результатом обозначения понятий в двух первых случаях в области звуковой формы явилось образование слов, которому в интеллектуальной области соответствует образование понятий. В самом деле, каждое понятие обязательно должно быть внутренне привязано к свойственным ему самому признакам или к другим соотносимым с ним понятиям, в то время как артикуляционное чувство (Articulationssi

) подыскивает обозначающие это понятие звуки. Так обстоит дело даже с внешними, телесными предметами, непосредственно воспринимаемыми чувством. И в этом случае слово — не_аквивалент чувственно-воспринимаемого предмета, а эквивалент Того, как он был осмыслен речетворческим актом в конкретный Йомент изобретения слова. Именно здесь — главный источник многообразия выражений для одного и того же предмета; так, в санскрите, где слона называют то дважды пьющим, то двузубым, то одноруким, каждый раз подразумевая один и тот же предмет, тремя словами обозначены три разных понятия. Поистине язык представляет намине сами предметы, а всегда лишь понятия о них, самодея- чТельна. образованные духом в процессе языкотворчества; об этом-то образовании, поскольку в нем приходится видеть нечто вполне внутреннее, как бы предшествующее артикуляционному чувству, и идет у нас речь. Но, конечно, такое разграничение относится только к ученому анализу (Sprachzergliederung) языка и не может рассматриваться как существующее в действительности.

С другой точки зрения два последние из трех различаемых выше случаев близки друг другу. "Общие, подлежащие обозначению отношения между отдельными предметами, равно как и грамматические словоизменения, опираются большей частью на общие формы созерцания и на логическое упорядочение понятий. Здесь может быть поэтому установлена обозримая система, с которой можно сравнивать систему, вырисовывающуюся в каждом отдельном языке, причем опять бросаются в глаза два момента: полнота и верное обособление обозначаемого, с одной стороны, и само идеально отобранное для каждого такого понятия обозначение — с другой. Здесь происходит в точности то, что уже было у нас изложено выше. Поскольку, однако, дело в данном случае всегда идет об обозначении нечувственных понятий, а часто и простых соотношений, то понятие часто, если не всегда, должно приобретать в языке образный и переносный смысл; здесь-то, в сочетании пронизывающих весь язык, от самого основания, простейших понятий и обнаруживаются подлинные гдубины языковой интуиции. Лицо, наравне с местоимением, и пространственные соотношения играют при этом важнейшую роль, причем нередко удается проследить, как они к тому же соотнесены друг с другом и связаны между собой в каком-то еще более простом восприятии. Здесь раскрывается то, что способствует укоренению в духе самобытно и как бы инстинк- тообразно языка как такового. В этой области, пожалуй, остается всего меньше места для индивидуального разнообразия, и различие языков тут покоится больше на том обстоятельстве, что некоторые из них отчасти более плодотворно применяют эти простейшие способы, а отчасти яснее и доступней предоставляют сознанию черпаемые из этой глубины обозначения.

Обозначение отдельных предметов внутреннего и внешнего мира глубже проникает в чувственное восприятие, фантазию, эмоции и, благодаря взаимодействию всех их, в народный характер вообще, потому что здесь поистине природа единится с человеком, вещественность, отчасти действительно материальная, — с формирующим духом. В этой области соответственно ярче всего просвечивает национальная самобытность. Постигая предметы, человек сближается с внешней природой и самодеятельно развертывает свои внутренние ощущения в той мере, в какой его духовные силы дифференцируются, вступая между собой в разнообразные соотношения; это запечатлевается в языкотворчестве, насколько оно в своей глубине, внутренне выстраивает навстречу слову понятия (dieBegriffe] demWorteentgegenbildet). Великая разграничительная линия и здесь тоже проходит в зависимости от того, вкладывает ли народ в свой язык больше объективной реальности или больше субъективности (I

erlichkeit). Хотя это проясняется всякий раз лишь постепенно с прогрессом просвещения, соответствующие задатки безошибочно угадываются уже в ранней предрасположенности языка к тому или другому, и его звуковая форма тоже несет на себе печать той или другой наклонности. Чем больше гений языка требует яркости и отчетливости от изображения чувственных предметов, чистоты и бестелесной определенности очертаний от интеллектуальных понятий, тем четче (ибо то, что мы разобщаем своей рефлексией, в недрах души пребывает в нераздельном единстве) вырисовывается членораздельность звуков, тем полнозвучней слоги выстраиваются в слова. Это различие между более ясной и уравновешенной объективностью, с одной стороны, и черпаемой из глубины души субъективностью, с другой, бросается в глаза при внимательном сравнении греческого с немецким. Влияние национального своеобразия обнаруживается в языке опять-таки двояко: в способе образования отдельных понятий и в относительно неодинаковом богатстве языков понятиями определенного рода. В конкретном обозначении явно участвуют то фантазия и эмоции, руководимые чувственным созерцанием, то тщательно разграничивающий рассудок, то смело связующий дух. Одинаковый колорит, какой в результате приобретают названия разнороднейших предметов, выявляет особенности миропонимания той или иной нации. Не менее характерно изобилие ^выражений, присущих определенной направленности духа. Подобное можно видеть, например, в санскрите по изобилию его религиозно-философского словаря, обширностью которого с ним, пожалуй, не может сравниться никакой другой язык. Надо еще добавить, что эти понятия в большинстве случаев со всей возможной прозрачностью образованы непосредственно из собственных простых первоэлементов, так что здесь лишний раз ярко проявляется глубоко абстрагирующий разум нации. Язык тем самым несет на себе тот же отпечаток, какой обнаруживается в поэзии и в духовной жизни Древней Индии и даже в ее внешней жизни и в ее нравах. Язык, литература и общественный строй свидетельствуют о том, что господствующими национальными чертами во внутренней сфере были устремленность к познанию первопричин и конечной цели человеческого бытия, а во внешней сфере — наличие сословия, этому себя всецело посвящавшего; иначе говоря, этими чертами были созерцательность, устремленность к божественному и наличие жречества. Теневыми сторонами во всех этих трех моментах были мечтательность, грозившая перейти в ничто, да и на самом деле вся ушедшая в порыв к этой цели, и иллюзорная надежда,?то с помощью сомнительных упражнений можно перешагнуть границы человеческой природы.