Страница 17 из 125
Взаимодействие между индивидами и нациями
8. До сих пор, обозревая духовное развитие человеческого рода, мы рассматривали его в последовательной смене поколений и отметили здесь четыре главных определяющих момента: спокойное существование людей в естественных условиях жизни на всем пространстве земного шара; их деятельность, отчасти намеренную и целенаправленную или порожденную страстями и душевными порывами, отчасти навязанную им извне, — переселения, войны и т. д.; интеллектуальные достижения, сплетающиеся в связную цепь причин и следствий; наконец, такие проявления духа, объяснить которые можно только скрытым действием обнаруживающейся в них внутренней силы. Нам предстоит теперь рассмотреть, как в пределах каждого отдельного поколения совершается то развитие, на которое опирается всякое движение вперед.
Деятельность одиночки рано или поздно всегда прерывается, несмотря на то, что по видимости, а до известного предела и на деле она единонаправленна с деятельностью всего человеческого рода, поскольку в качестве обусловленной и обусловливающей она находится в непрерывной связи с прошедшей и с последующей эпохами. И все же при более глубоком взгляде на ее суть направленность индивида на фоне движения всего рода оказывается дивергентной, так что ткань мировой истории, поскольку эта последняя затрагивает духовное начало человека, состоит из этих двух несовпадающих и в то же время тесно связанных движений. Дивергенция проявляется в том, что судьбы рода, несмотря на гибель поколений, пускай неровным путем, но в целом, насколько мы можем судить, неуклонно ведут его к совершенству, тогда как индивид не только выпадает — причем часто неожиданно и в разгар своих самых важных свершений — из этой общей судьбы, но, кроме того, по своему внутреннему самосознанию, по своим предчувствиям и своим убеждениям все равно не верит, что стоит у конца своего жизненного пути. Человек видит в своей личной судьбе нечто изъятое из хода всеобщих судеб, и еще при жизни в нем возникает разрыв м^жду формированием его личности и тем мироустройством, с которым каждый в своем кругу имеет дело, вторгаясь в действительность. Порукой тому, что этот разрыв не станет губительным ни для развития рода, ни для формирования индивида, служит сама человеческая природа. Становление личности может совершаться лишь в работе преобразования мира, и не ограниченные пределами одной жизни сердечные порывы, мечты, родственные узы, жажда славы, радостные надежды на будущее и на развитие того, чему тот или иной человек положил начало, привязывают его к тем судьбам и к той истории, в которых он перестает участвовать. Эта противоположность создает и, больше того, с самого начала предполагает в качестве своей основы ту душевную глубину, в которой укореняются самые могучие и святые чувства. Ее влияние тем действеннее, что назначение не только свое, но в равной мере и всех людей человек видит в развитии и самоусовершенствовании, простирающемся за пределы одной жизни, благодаря чему все узы, соединяющие сердце с сердцем, приобретают иной и высший смысл. От различной интенсивности, какой достигает внутренняя жизнь, связанная с действительностью, но в тоже время обособляющая внутри нее наше Я, от большей или меньшей безраздельности ее господства проистекают важные для всякого человеческого развития последствия. Удивительный пример той чистоты, до какой может просветлиться жизнь души, но также и резких контрастов, каких она может достичь в процессе перерождения, является Индия, и индийскую древность всего легче понять с этой точки зрения. На язык душевная настроенность оказывает особое влияние. Он складывается по-разному у народов, охотно встающих на уединенный путь сосредоточенного раздумья, и у наций, которым посредничество языка нужно главным образом для достижения взаимопонимания в их внешней деятельности. Первые совершенно по-особому воспримут природу символа, а у вторых целые сферы языковой области останутся невозделанными. По необходимости язык проникает в сферы, на которые ему предстоит разлить со временем свой свет, сперва лишь посредством еще туманного и нерасчлененного предощущения. Каким образом жизнь индивида, прерывающаяся на земле, воссоединяется с непрерывным развитием рода в области, возможно, нам неведомой, — это остается для нас непроницаемой тайной. Но ощущение этой тайны оказывает свое воздействие на душу и составляет важный момент при образовании внутренней индивидуальности, пробуждая святую робость перед чем-то таким, что непознаваемо, но тем не менее будет существовать даже после исчезновения всего познаваемого. Это можно сравнить с впечатления- Ми ночи, когда на месте привычного видимого мира остается лишь рассеянное мерцание неведомых нам тел.
Продолжение истории рода при гибели отдельных поколений имеет очень важным последствием еще и то, что для каждого очередного поколения прошлое всякий раз предстает в новом свете.
Позднейшие поколения, особенно благодаря совершенствованию способов сохранения сведений о прошедшем, являются как бы зрителями в театре, на сцене которого развертывается более богатая, чем их собственная, жизнь и более яркая драма. Кроме того, неудержимый поток событий влечет поколения, по-видимому, случайно, то через более смутные и роковые, то через более светлые и легче переживаемые периоды. Для реального живого индивидуального восприятия это различие кажется не столь большим, как для исторического рассмотрения: не хватает многих точек отсчета, человек ежеминутно переживает лишь какую-то частицу истории, и настоящее. заявляя свои права, проносит его через все свои ухабы. Словно облако, образующееся из тумана, эпоха лишь при взгляде издалека обретает всесторонне очерченный облик. Мера воздействия прошлого на каждую эпоху выявляется только в свете воздействия этой эпохи на последующие. Наша современная культура, например, большей частью покоится на той противоположности, какую составляет по отношению к нам классическая древность. Нас затруднило и смутило бы требование указать, что осталось бы от современной культуры, если бы нам пришлось отказаться от всего принадлежащего античности. Если во всех исторических подробностях исследовать состояние народов древнего мира, то окажется, что они тоже не отвечают тому их образу, какой мы храним о них в душе. Что оказывает на нас могущественное воздействие, так это наше восприятие их, в котором мы исходим из направленности их возвышеннейших и чистейших порывов, улавливая больше дух, чем реальность их учреждений, оставляя без внимания их противоречия и не предъявляя им никаких требований, которые не были бы в согласии с составленным нами х> них представлением. Но такое восприятие их своеобразия объясняется вовсе не нашей прихотью. Древние дают нам на это право; мы не могли бы составить подобного представления ни о какой другой эпохе. Глубокое понимание существа античной культуры наделяет нас способностью подниматься до нее. Поскольку действительность у древних всегда со счастливой легкостью переходила в идею и фантазию и силою идеи и фантазии они оказывали на нее обратное воздействие, мы имеем право понимать их исключительно в этом свете. В самом деле, даже если действительность у них не всегда соответствовала идеалу, судя по духу, осеняющему их письменность, их произведения искусства и направление их деятельности, они все же очертили весь возможный для человечества круг свободного развития с совершенной чистотой, цельностью и гармоничностью и таким образом оставили после себя образ, воздействующий на нас идеально, как образец самой возвышенной и идеальной человеческой природы. Их преимущество перед нами, подобно преимуществу солнечного неба перед небом, затянутым облаками, кроется не столько в самом характере жизненных образов, сколько в дивном свете, озарявшем для них весь мир. Наоборот, у самих греков, сколь бы значительным ни могло быть влияние на них предшествовавших им народов, по-видимому, совершенно отсутствовал идеал, который озарял бы их извне.
Правда, они имели нечто подобное в гомеровской и примыкающей к ней поэзии. Как греки кажутся нам непостижимыми в своей самобытности и в побудительных причинах своего творчества, служа нам образцом для ревнивого подражания, источником множества духовных приобретений, так для них эпоха Гомера казалась темной и все же освещала им путь своим неповторимым искусством и его образами. Для римлян греки не стали чем-то подобным тому, чем они являются для нас. Римлянам они казались просто одной из современных наций, более образованной и обладающей более ранней литературой. Индия растворяется для нас в слишком туманной дали, чтобы можно было судить о ее предыстории. Она воздействовала на Запад — ибо такое воздействие не могло рассеяться бесследно, — по крайней мере в древнейшее время, не через самобытную форму творений своего духа, а, самое большее, через отдельные воззрения, изобретения, мифы, попавшие на Запад из Индии. В своей работе о языке кави (кн. I, с. 1–2) я имел случай подробнее коснуться этого различия в духовном влиянии народов друг на друга. Индийцам их собственная древность являлась, надс думать, примерно в таком же облике, в каком видели свою греки. Гораздо отчетливее, однако, преклонение перед древностью проявилось в Китае благодаря влиятельности и резкой отличительности произведений старого стиля и содержащихся в них философских учений.