Страница 102 из 125
Если, исходя из этого, возникает необходимость признать наличие агглютинации также в высокоразвитых языках, а во многих случаях ее даже можно обнаружить в таких языках воочию, то представляется верным возражение, что и у высокоразвитых языков грамматические отношения нужно воспринимать условно. В формах amavitи 1ло!г|стас;, что, по-видимому, никак нельзя отрицать, обозначения основы, местоимения и времени сочетаются, и базирующаяся на синтезе субъекта и предиката подлинная природа глагола не имеет в данном случае никакого особого обозначения, а должна быть домыслена. Было бы недостаточным считать, не затрагивая именно этих форм, что к некоторым их видам путем агглютинации присоединен вспомогательный глагол и что он может обозначать этот синтез, так как один вспомогательный глагол не может постоянно находиться в оболочке другого, а кроме того, вспомогательный глагол также требует объяснения.
Однако все, с чем мы здесь согласились, еще не устраняет различия между подлинными грамматическими формами типа аша- vitи елопрае, с одной стороны, и сочетаниями слов и слогов, которые необходимы большинству неразвитых языков для обозначения грамматических отношений, — с другой стороны. Причина заключается в том, что в высокоразвитых языках эти выражения предстают как бы слитыми в одну форму; в неразвитых же языках элементы лишь соприкасаются друг с другом. Спаянность в одно целое заставляет забыть значение отдельных частей, прочное слияние их под одним акцентом одновременно изменяет обособленное ударение каждого, а также часто и их звуки. Таким образом, единство цельной формы, которую мудрствующие грамматисты часто уже не могут разделить на составные части, становится обозначением определенного грамматического отношения. То, что никогда не находят разделенным на части, представляют единым; подлинной считают целостную конструкцию, которую невозможно разделить на составные части и вновь сгруппировать как-либо иначе; не признают самостоятельной частью ту, которая в виде таковой не фигурирует в языке. Как все это возникло, безразлично для функционирования языка. Обозначение отношения, каким бы самостоятельным и значимым ни было это обозначение, превращается, как и следует ожидать, в обычную модификацию, привязанную к одному и тому же понятию. Отношение, которое необходимо было представить условно для значимых элементов, реально появляется в языке именно благодаря слиянию частей в нераздельное целое, которое можно услышать ухом и увидеть глазом.
Языки, в адрес которых бросается упрек, что их грамматические формы не отличаются достаточно формальной природой, во всяком случае, во многом сходны с описанными выше.
Грамматические элементы, даже если они свободно следуют один за другим, в большинстве случаев сливаются, образуя одно слово и группируясь под общим ударением. Но, с одной стороны, это происходит не всегда, с другой стороны — возникают побочные обстоятельства, в большей или меньшей степени неблагоприятно воздействующие на природу формы. Составляющие форму элементы могут отделяться и перемещаться. Каждый из них полностью сохраняет звуковую форму, не подвергаясь сокращению или изменению. Они либо существуют в языке самостоятельно, либо служат для образования других грамматических построений. Например, местоименные аффиксы в качестве притяжательных местоимений у имен или в качестве лиц у глагола. Слова, не подверженные флексии, не имеют признаков частей речи, как это свойственно языкам, испытавшим глубокое воздействие грамматики. Они становятся частями речи только благодаря присоединению грамматических элементов. Строение языка в целом таково, что исследование сразу же сталкивается с выделением этих элементов, и такое выделение происходит без особых усилий. Наряду с обозначением при помощи форм или сходных с формами словосочетаний те же самые грамматические отношения обозначаются при помощи обычной подстановки элементов в последовательности с очевидным условным представлением их связи.
Чем больше совмещается таких обстоятельств в языке или чем разрозненней они представлены в нем, соответственно тем в меньшей или в большей степени язык способствует развитию формального мышления и тем более или менее принятый в данном языке способ обозначения грамматических отношений удаляется от истинного понятия грамматической формы, поскольку решающим в данном случае является не то, что выступает в языке одиночно и рассеянно, а то, в чем воплощается его воздействие на дух. Это, однако, зависит от общего характера явлений в целом. Отдельные явления приводятся только для того, чтобы опровергнуть, как это было проделано ранее, слишком общие утверждения. Но они не могут повлиять на то, что будет неправильно воспринято различие ступеней, на которых в зависимости от целостности своего строения стоят те или иные языки.
Чем дальше какой-либо язык удаляется от своих истоков, тем больше совершенствуется его форма, причем при одинаковых обстоятельствах. Продолжительное употребление теснее сплавляет элементы словосочетаний, отшлифовывает их отдельные звуки, делая их некогда самостоятельную форму более неузнаваемой. И я не могу отказаться от убеждения, что все-таки в основе всех языков лежит главным образом агглютинация.
В той мере, в какой мы рассматриваем обозначения грамматических отношений как состоящие из отдельных, более или менее независимых элементов, мы можем сказать, что говорящий, скорее, образует формы в каждый данный момент сам, чем пользуется уже имеющимися. Благодаря этому возникает гораздо большее разнообразие форм, ибо человеческий дух уже по своим природным свойствам стремится к совершенству, и каждое, даже редкое, отношение, подобно всем остальным, превращается в грамматическую форму. Там, где в отличие от этого форма рассматривается в более строгом смысле и образуется в процессе употребления, но при этом в процессе речи не образуется новых форм, там имеются формы только для того, что необходимо обозначать часто; то, что встречается в языке реже, обозначается метафорически при помощи самостоятельных слов. К этому надо добавить еще два обстоятельства. Первое из них состоит в том, что не достигший достаточного уровня культуры человек имеет обыкновение представлять все особенное, характеризуя его со всех сторон, а не только с тех, которые необходимы для конкретных целей. Второе состоит в том, что некоторые народы имеют обычай стягивать в мнимые формы целые предложения, например вводить в самое ядро глагола управляемый глаголом объект, особенно если он является местоимением. Из этого вытекает, что именно те языки, которые в существенном смысле лишены подлинного понятия формы, располагают примечательным количеством мнимых форм, которые в строгой аналогии совместно друг с другом создают совершенство.
Если бы преимущества языков зависели от обилия и строгой упорядоченности форм, от количества выражений для обозначения самых различных частностей (в языке абипонов, например, местоимение 3-го лица образуется по-разному в зависимости от того, представляется ли человек присутствующим или отсутствующим, стоящим, сидящим, лежащим или расхаживающим), то языки дикарей следовало бы поставить выше языков народов с высокой культурой, как это нередко происходит даже и в наши дни. Но поскольку преимущества одних языков перед другими разумным образом можно искать только в их связи с развитием идей, то дело здесь обстоит как раз совершенно иначе. Такое многообразие форм обременяет язык, которому нет необходимости вводить в такое количество слов дополнительные определения, в которых он нуждается далеко не в каждом случае.
До сих пор я говорил только о грамматических формах, однако в каждом языке имеются также грамматические слова, применительно к которым сохраняется в силе большинство положений, касающихся формы. К грамматическим словам прежде всего относятся предлоги и союзы. При возникновении этих слов, служащих для обозначения грамматических отношений и являющихся подлинным знаком отношений, наблюдаются те же трудности, что и при возникновении форм. Различие между ними заключается лишь в том, что не все грамматические слова можно вывести из чистых идей, как это происходит с грамматическими формами, но необходимо привлечь на помощь такие эмпирические понятия, как пространство и время. Можно поэтому с полным основанием оспаривать то мнение, что предлоги и союзы в полном смысле слова существовали изначально, хотя недавно это и утверждалось в довольно резкой форме Лумсденом в его „Персидской грамматике". Согласно правильной теории Хорна Тука, как предлоги, так и союзы происходят от слов, обозначавших предметы. Формально-грамматическое действие языка основывается поэтому на степени приближенности или удаленности этих частей речи от их начального состояния. По-видимому, самый необычный пример по сравнению с другими языками для пояснения сказанного представлен в мексиканском языке в его предлогах. Мексиканский язык имеет три вида предлогов: 1) первый вид представлен предлогами, которые, по всей вероятности, с самого начала не выделяли понятия существительного, например с 'в'; 2) во втором предлог оказывается связанным с ка- ким-либо неизвестным элементом; 3) в третьем отчетливо представлен связанный с предлогом субстантив, например itic'в', состоящий из собственно ite'живот' и с 'в' — 'в животе'. Поэтому ilhuicatliticозначает не'в небе', как это принято переводить, а'в животе неба', так как слово 'небо' стоит в генитиве. Местоимения связаны с двумя последними видами предлогов, и, поскольку привлекаются не личные, а притяжательные местоимения, это отчетливо проявляется в скрытом субстантиве, в предлоге. Хотя notepotzcoпереводится 'за мной', на самом деле это означает 'за моей спиной' — от teputz'спина'. В данном случае видны этапы, на которых утрачивалось изначальное значение и одновременно формирующий язык дух народа, который, употребляя субстантивы живот, спина в качестве предлогов, прибавлял к ним уже имеющиеся предлоги (по типу латинского adinstarили немецкого immitten). Образованный в этом смысле менее совершенно миштекский язык обозначает 'перед/за домом' при помощи chisi, satahuahi'живот, спина, дом'.